Путешествие на «Кон-Тики»

Не спеша оборачиваясь, чтобы нырнуть, акула вскидывала над водой хвост, и вот тут-то его очень легко было поймать. Акулья кожа напоминает на ощупь наждак, а около кончика верхнего хвостового плавника имеется углубление, как бы специально созданное для того, чтобы можно было взяться покрепче. Стоит только ухватить как следует рукой это место, и плавник уж не выскользнет. Тут следовало тянуть быстрее, пока акула еще не сообразила, в чём дело, и объединенными силами затащить ее возможно дальше на брёвна. На секунду-две акула оказывалась совершенно ошеломленной, потом начинала биться, тщетно изгибая переднюю часть туловища, — без помощи хвоста акула не может набрать разгон. Остальные плавники служат исключительно для баланса и управления. После ряда отчаянных рывков, во время которых необходимо во что бы то ни стало удерживать хвост, ошарашенная акула впадает в полную прострацию; внутренности, опускаясь, начинают давить на череп, и акула оказывается в конце концов как бы парализованной. И вот, когда акула затихает и повисает в неподвижном ожидании, нужно тянуть изо всех сил. Нам редко удава-лось вытянуть тяжеленную рыбину из воды больше, чем наполовину, но тут она оживала и доделывала остальное сама. Сотрясаемая мощными рывками, акула забрасывала голову на брёвна, — тут-то и надо было уловить момент и поддернуть посильнее еще один, последний, раз и отскочить в сторону, да поживее, чтобы не остаться без ноги. Потому что теперь-то уж акула не дремала. Совершая огромные скачки, она, словно кувалдой, колотила по стенам хижины, пуская в ход свою гигантскую силу. Огромная пасть разевалась во всю ширь, челюсти устрашающе щелкали в воздухе в тщетном старании ухватить кого-нибудь или что-нибудь. Случалось, конечно, что воинственная пляска кончалась для акулы благополучно, — более или менее невредимая, она выскакивала в море и исчезала навсегда после столь позорного унижения. Однако чаще всего акула бесцельно металась на одних и тех же бревнах кормы, пока нам не удавалось набросить ей на хвост петлю или пока она сама не переставала скалить свои дьявольские зубы.

Попугай совершенно выходил из себя, когда у нас на палубе оказывалась акула. Он стремглав выбегал из хижины и быстро взбирался по стене в поисках удобного и безопасного наблюдательного поста на крыше. Здесь он сидел, наклоняя головку то влево, то вправо, или бегал по коньку, визжа от восторга. Он очень скоро стал у нас заправским моряком, неизменно оставаясь веселым и задорным. Мы считали, что нас на борту семеро, включая в это число и зеленого попугайчика. Нашему другому приятелю, крабу Юханнесу, волей-неволей приходилось мириться с ролью холоднокровного довеска. По ночам попугай забирался в свою клетку под крышей хижины, но днем он важно расхаживал по палубе или же висел на вантах,[43]делая сложные акробатические упражнения.

Поначалу ванты крепились у нас с помощью деревянных замков, но мы обнаружили, что веревка сильно истирается, и перешли на обычную петлю-удавку. По мере того как ванты ослабевали под влиянием солнца и ветра, нам приходилось дружно браться за работу и подтягивать их, чтобы тяжеленные мачты не свалились и не порвали все снасти. И в самый ответственный момент, когда мы все сосредоточенно и упорно делали свое дело, попугай вдруг начинал вопить своим клоунским голосом: «раз-два — взяли! раз-два—взяли! Хо-хо- хо-хо, ха-ха-ха!» Когда ему удавалось рассмешить нас, он хохотал сам как безумный, страшно довольный собственным остроумием, и вертелся волчком на растяжке.

Первое время попугай устраивал всяческие козни радистам. Стоило им, безмятежно устроившись в своем уголке и зажав уши магическими наушниками, затеять переговоры, скажем, с радиолюбителем из Оклахомы, как вдруг исчезал всякий звук, и они тщетно вертели все ручки и рылись в своих схемах. Очень скоро выяснялось, что это опять напроказил попугай, перекусив антенный провод. Особенно нравилось ему это занятие в начальный период путешествия, когда антенна подвешивалась к воздушному шару. Но вот попугай серьезно заболел. Двое суток сидел он нахохлившись в клетке, не притрагиваясь к пище, а его помет состоял почти исключительно из кусочков блестящего антенного канатика, радисты готовы были взять обратно все свои злые слова, а попугай — все дурные поступки. С того времени Торстейн и Кнют стали лучшими друзьями попугая, и он не соглашался спать нигде, кроме «радиоугла». Когда попугай попал к нам на плот, его родным языком был испанский, но Бенгт утверждал, что он начал говорить по-испански с норвежским акцентом задолго до того, как усвоил любимые, чисто норвежские обороты Торстейна.

В течение шестидесяти суток попугайчик радовал нас своим ярким нарядом и неистощимым юмором. Потом большая волна захлестнула корму как раз в тот момент, когда он слезал с мачты по вантам. Когда мы хватились, что попугай исчез, было уже поздно. Мы нигде не могли его обнаружить. А «Кок-Тики» нельзя было ни повернуть, ни остановить; что оказывалось за бортом, за тем мы уже никак не могли вернуться, — это мы знали по опыту.