Путешествие начинается

Но если вы думаете, что я унываю, то это зря. На самом деле, жизнь здесь похожа на эдакий сонный паралич. Все неторопливо, размеренно, постепенно и словно бы нехотя. Так и мы, горожане – еле волочимся по жизни, перетекаем из одного дня в другой и больше ни в чем не нуждаемся. Очень важная вещь, которую здесь можно найти – покой. Какое-то глухое умиротворение, похожее на гулкую тишину в старом заброшенном доме. Здесь нет ничего лишнего, ничего, что может беспокоить или тревожить. Просто тишина и пустота. Красивые, но печальные пейзажи, медленно угасающие улочки и превращающиеся в пустые коробки дома.

Иногда кажется, что в таком месте, как это, никогда не случится что-то примечательное. В последние годы здесь так и вовсе все закостенело. Но впечатление полностью обманчиво – нет-нет, да и происходят вещи, нарушающие привычное тихое течение повседневности.

Когда я иду на работу – а я добираюсь именно пешком – то мои мысли не заняты почти ничем, кроме созерцания окружающего пейзажа. По пути встречаешь парочку машин, неторопливо ползущих куда-то по медленно трескающемуся и превращающемуся в ухабы асфальту, видишь знакомые домишки, безмолвной чередой тянущиеся далеко вперед, образуя одну из крайних улиц, разглядываешь зеленеющие поля, простирающиеся западнее и уползающие вперед, кажется, к самому горизонту. Утром, после рассвета, и вечером, перед закатом, этот вид становится еще более необычным и притягательным. В один из таких обыкновенных дней, любуясь местными видами и поглядывая на небо, тускло прикрытое пеленой облаков, я привычно шагал на дневную смену. Мое место работы, конечно, может показаться немного мрачным, но снаружи оно все же гораздо симпатичнее, чем внутри. Я работаю на местном водохранилище, и его старые корпуса, похожие на большие облезлые ящики, стали мне практически родными.

Внутри все, как я уже упоминал, гораздо хуже, чем снаружи. Куча сырых помещений, везде ржавчина, запах мокрого гниющего железа, грязи и размякшей штукатурки. Но ко всему, как говорится, постепенно привыкаешь. Особенно если учесть, что работа здесь – не бей лежачего. Трубы хоть и старые, но пока держатся – прорывов не было, наверное, пару лет. Хотя, скорее всего, это связано с тем, что напор воды не очень сильный. Народу у нас осталось не так много, поэтому нагрузка на коммуникации не слишком большая.

Тот самый день оказался началом самой дурной полосы за последние годы. Мерное неторопливое течение моей жизни было нарушено, и я долго не мог прийти в себя после того, что произошло. А произошло нечто крайне неприятное – у моего старого друга и коллеги, Стивенсона, умерла дочь. Что именно там случилось, я так и не понял, да и сам он мне, естественно, подробно ни о чем не рассказывал. Стивенсон был просто убит горем, и в тот утро, когда я пришел на дневную смену, он уже сидел в раздевалке. На него было страшно смотреть – он не плакал, ничего не говорил, но при одном взгляде на его лицо становилось понятно, что случилось нечто непоправимое. Я не смогу, наверное, описать словами, как выглядит человек, который теряет что-то самое дорогое и бесценное. Кто-то словно выдергивает из него невидимый стержень, на котором все держится, и человек превращается просто в тень, с пугающе пустыми глазами и бледной кожей, похожий на безжизненную восковую фигуру.

В то утро он ничего мне не сказал. Ни поприветствовал, даже не кивнул. Попросту не увидел меня. Я пытался было что-то спросить, но он молчал, сидя на лавочке возле шкафчика и не поворачивая головы. Его подбородок как-то странно мелко подрагивал, точно у него во рту находился маленький вибромоторчик. Лишь потом, отправившись к резервуарам, я узнал от остальных о том, что случилось. Сначала я хотел разыскать его и утешить, но потом подумал, что делать этого не стоит. Не нужно трогать человека в такой сложный момент, особенно когда ему нет дела ни до чего вокруг.

Дочь Стивенсона уехала из нашего города пару лет назад куда-то в центр штата. Он не хотел ее отпускать, даже вроде бы скандалил с ней на этой почве. Он растил ее один, и поэтому отъезд единственного родного человека был для него чем-то очень болезненным и травмирующим. После того, как она все же уехала, Стивенсон стал выпивать. Не очень много, но раз в неделю стабильно приходил в единственный приличный местный бар. Я иногда составлял ему компанию. Мы сидели, болтали ни о чем и опрокидывали по нескольку стопок. Никто не напивался до беспамятства, просто, наверное, это стандартная ситуация для одиноких мужчин, разменявших пятый десяток. Когда тебе за сорок, жизнь становится тусклее и печальнее, особенно при осознании того, что молодые годы безвозвратно прошли.