Путешествие в Сиам

Когда он был садовником, у него украли нехитрые орудия труда, и сделал это тот, к кому он относился по-дружески, всячески помогал. Спустя некоторое время ему случилось встретиться с королем, и тот спросил его, в чем он нуждается. Он ответил, что ему нужен садовый инвентарь. Ему прислали огромное количество садовых инструментов, и он сразу же поделился ими с соседями, а тому человеку, который его ограбил, отдал самые лучшие предметы.

Тем немногим, что у него оставалось, он щедро делился с нуждающимися. Когда он что-то просил или отдавал, он делал это для других людей, а не ради себя. Теперь он возвышен и в буддийском смысле этого слова – не любит жизнь, не боится смерти, не желает ничего на свете, кроме покоя его блаженного духа. Этот человек – теперь он первосвященник Сиама, – не раздумывая, отдаст свое тело, живое или мертвое, на сожжение, лишь бы мельком увидеть вечную истину или спасти чью-то душу от гибели или страданий.

* * *

Прошло более полутора лет с тех пор, как Первый король Сиама занимал меня беседой о существе буддизма и в доказательство своих суждений привел простой, но впечатляющий пример. И вот однажды на закате, когда заходящее солнце утягивало за собой последние длинные тени, задержавшиеся в крытых галереях дворца, за мной явилась целая свита пажей. Его Величество потребовал моего присутствия, а приказы Его Величества были категоричны и подлежали немедленному исполнению. «Найти и привести!» О промедлении не могло быть и речи, вопросы не задавались, объяснения не предлагались, отказы не принимались. Посему я покорно последовала за своими провожатыми, которые повели меня в монастырь Ват Раджах-Бах-дит-Санг. Не понаслышке зная о том, что Его Величество – человек настроения, я шла на встречу с тяжелым сердцем. Обычно столь импульсивный вызов не сулил ничего хорошего.

Солнце уже закатилось за багровый горизонт, когда я ступила на примыкающую к храму обширную территорию с вереницей построек, в которых жили монахи. Широкие ряды колосящейся кукурузы и обсаженные олеандром аллеи заслоняли далекий город с его пагодами и дворцами. Свежий воздух полнился благоуханием и как будто грустно вздыхал среди бетелевых и кокосовых пальм, окаймлявших монастырь.

Пажи оставили меня у входа, а сами побежали докладывать обо мне королю. Я опустилась на каменную ступеньку и стала ждать. Взошла луна, излучавшая холодное сияние. Я уже начала задумываться, чем все это может кончиться. И тут появился юноша в кипенно-белом одеянии. В одной руке он держал небольшую зажженную свечу, в другой – лилию. Юноша знаком велел мне войти и следовать за ним. Мы пошли по длинным коридорам с низкими потолками вдоль монашеских келий. Я слышала невнятный речитатив голосов, исполнявших песнопения буддийской литургии. Темнота, уединенность, негромкое монотонное пение, призрачное, как будто доносившееся издалека, – все это навевало романтическое настроение, волновало воображение, даже такой прозаичной англичанки, как я.

По приближении к одной из келий паж прошептал мне с мольбою в голосе, чтобы я сняла обувь, а сам с выражением подобострастия на лице униженно пал ниц перед дверью, не меняя позы. Я невольно наклонилась, с любопытством и тревогой заглядывая в келью. Там сидел король. По его знаку я переступила порог и села рядом с ним.

На убогом тюфяке шесть с половиной футов длиной и не более трех футов шириной с голым деревянным бруском вместо подушки лежал умирающий монах в простом блеклом желтом облачении. Руки его были сложены на груди. Голова – лысая. Остатки седых волос на впалых висках были тщательно сбриты, равно как и брови. Голые ступни ничем не были прикрыты. Глаза смотрели в потолок, но это был не пустой взгляд смерти, а взор человека, погруженного в себя или в глубокое раздумье. В его облике не было ни тени беспокойства, ни каких-то внешних намеков на то, что ему больно, тревожно. Я была одновременно удивлена и озадачена. Он действительно умирает или притворяется?

В позе этого человека, в выражении его лица я видела одухотворенное благоговение, безмятежность, уход в себя. Словно он беседовал с неким незримым духом.

Мое появление не вызвало в нем никаких перемен. По правую руку от него в золотом подсвечнике тускло мерцала свеча, слева стояла изящная золотая ваза с белыми лилиями – дары короля. Одна белая лилия лежала у него на груди, составляя трогательный контраст с выцветшим блеклым одеянием. Чуть выше того места, где находится сердце, лежал моток грубого волокна, разделенный на семьдесят семь нитей, которые разобрали между собой монахи, сидевшие вплотную друг к другу, до того тесно, что шевелились с трудом. Перед каждым монахом были зажженная свеча и лилия – символы веры и нравственной чистоты. Время от времени кто-нибудь из этой скорбной компании что-то говорил нараспев, и все остальные хором вторили ему. Потом король перевел мне слова молитвы:

Первый голос: Санг-Кханг сара нанг гач-чами! (О, Ты Великолепный, Само Совершенство! Я ищу прибежища в Тебе!)