Путевые впечатления. Юг Франции

Однако в Ниме была некая достопримечательность, интересовавшая меня куда больше, чем его исторические сооружения: речь идет о местном поэте. У меня было к нему письмо от Тейлора с необычным адресом: «Господину Ребулю, поэту и пекарю». Я читал некоторые его стихи, и они мне очень понравились, но, тем не менее, я был несколько настроен против него, так как в моем сознании сложился образ человека, подобного метру Адаму и Лантара.

И потому по пробуждении в столице департамента Гар первый свой визит я решил нанести Ребулю. Какой-то молодой человек, с которым я столкнулся, выйдя из гостиницы, и у которого спросил адрес Ребуля, не только указал мне, куда следует идти, но и, очевидно заинтригованный любопытством приезжего, вызвался меня проводить, на что я охотно согласился.

По пути к Ребулю мы проходили мимо Арен. Я отвернул голову в сторону, чтобы этот римский великан, очередь которого еще не настала, не отвлекал в эту минуту ни моего взгляда, ни моих мыслей.

— Мы проходим мимо Арен! — заметил мой провожатый.

— Спасибо! Я на них не смотрю, — ответил я.

Шагов через пятьдесят он остановился на углу небольшой улицы:

— Вот дом, где живет Ребуль.

— Тысяча благодарностей! Как вы считаете, в этот час я застану его?

Мой проводник вытянул шею, чтобы заглянуть в приоткрытую дверь.

— Ребуль в своей лавке, — ответил он и с этими словами удалился.

Какое-то время я в задумчивости стоял с письмом в руках. Как встретит меня этот человек? Что возьмет в нем верх в эту минуту — его натура или его ремесло? О чем он будет говорить со мной — о поэзии или о муке, об Академии или о сельском хозяйстве, об издании книг или об урожае? Я уже понимал, что встречу необыкновенного человека, но не знал, будет ли он открытым.

Я вошел.

— Я имею честь говорить с господином Ребулем?

— С ним самым.

— У меня к вам письмо от Тейлора.

— О! Как он?

— Он продолжает взятую им на себя миссию в искусстве. Вы ведь знаете, что он принадлежит к числу тех людей, которые посвящают свою жизнь поискам красоты и живут в мечтах о прославлении своей родины и своих друзей, не думая о том, что они растрачивают во имя других свое здоровье и свое состояние.

— Да, это именно так; я вижу, вы его знаете, — произнес Ребуль.

И с этими словами он принялся читать протянутое мною письмо.

Тем временем я изучал его. Это был человек лет тридцати трех — тридцати пяти, роста выше среднего, со смуглым, как у араба, лицом, черными блестящими волосами и белоснежными зубами. Дойдя при чтении до моего имени, он перевел взгляд с письма на меня, и только тогда я увидел, какие у него замечательные глаза — индийские, бархатные, выразительные, созданные для того, чтобы выражать и любовь, и гнев.

— Сударь, — сказал он мне, — я чрезвычайно обязан барону Тейлору и не знаю, смогу ли когда-либо его отблагодарить.

В свою очередь я поклонился ему.

— Однако, — продолжал он, — соблаговолите ли вы разрешить мне говорить с вами откровенно и без стеснения?

— О, прошу вас!

— Вы ведь пришли поговорить с поэтом, а не с пекарем, не правда ли? Так вот, с пяти часов утра до четырех часов дня я пекарь, а с четырех часов и до полуночи — поэт. Если вы хотите получить булочки, оставайтесь: они у меня замечательные. Но если вы хотите послушать стихи, то приходите к пяти часам, я вам их почитаю: они скверные.

— Я приду к пяти.

— Мари! (В эту минуту в лавку вошли два или три покупателя.) Видите, у меня нет ни минуты.

Он стал обслуживать покупателей. Почти тут же дверь в пекарню отворилась и на пороге появился подручный булочника.

— Печь разогрета, хозяин!

— Пришли сюда Мари! Я ее уже звал, но она не услышала. Выпечкой я займусь сам.

Его место за прилавком заняла женщина средних лет.

— Итак, до пяти вечера! — крикнул он мне.

— Да, конечно.

Ребуль отправился печь хлеб.

Я вышел из лавки, чрезвычайно озадаченный этой смесью простоватости и поэтичности. Было ли такое его поведение наигранным или естественным? Притворялся ли он или бесхитростно следовал своей двойственной натуре? Мне предстояло узнать это во время нашей следующей встречи.

Я бесцельно бродил в течение трех часов, отделявших эту встречу от первой, и мне трудно сказать, что я тогда увидел, настолько меня захватили отвлеченные мысли о нашем нынешнем обществе. Народ, от которого за последние пятьдесят лет исходит все, дав Франции солдат, трибунов и маршалов, теперь, стало быть, собирался поставлять ей поэтов. Взгляд Господа проник в самую глубь нашей Франции — у народа теперь был свой Ламартин.

Я пришел к назначенному времени. Ребуль ждал меня возле маленькой двери у прохода к своему дому. Розничная торговля в его лавке, по-прежнему открытой, была поручена той надежной женщине, что уже заменяла его утром. Он сделал несколько шагов навстречу мне. На нем была теперь другая одежда, очень простая и очень чистая, представлявшая собой нечто среднее между нарядом простолюдина и буржуа.