Путевые впечатления. Юг Франции

Мы поднялись по небольшой винтовой лестнице и оказались на пороге чердака, на полу которого отдельными кучами была навалена пшеница различных сортов. Углубившись в одну из узких лощинок, образовавшихся между этими съедобными горами, и сделав по ней десять шагов, мы очутились у входа в комнату.

— Итак, — сказал мне Ребуль, закрывая за нами дверь, — теперь мы отделены от материального мира и в нашем распоряжении мир иллюзий. Это святая святых: войти сюда имеют право лишь молитва, вдохновение и поэзия. В этой комнате, весьма скромной, как видите, я провел самые сладостные часы моей жизни, творя и мечтая.

Комната, в самом деле, поражала почти монастырской простотой своей обстановки: белые занавески у кровати и на окнах, несколько соломенных стульев, письменный стол орехового дерева — вот и все, что в ней было; что же касается библиотеки, то ее составляли всего две книги — Библия и том Корнеля.

— Мне кажется, — сказал я ему, — что я начинаю понимать эти две стороны вашей жизни, хотя до этого они казались мне несовместимыми.

— Тем не менее это очень просто, — отвечал Ребуль, — одно служит другому: когда руки работают — голова отдыхает, а когда отдыхают руки — работает голова.

— Вы разрешите мне задать вам вопросы?

— Задавайте.

— Вы из образованной семьи?

— Я сын мастерового.

— Но вы получили, по крайней мере, какое-нибудь образование?

— Никакого.

— Что сделало вас поэтом?

— Несчастье.

Я огляделся вокруг: все в этой маленькой комнате дышало таким покоем, миром, счастьем, что произнесенное слово «несчастье», казалось, не должно было отозваться в ней эхом.

— Вы ищете объяснение тому, что я вам сейчас сказал, не правда ли? — продолжал Ребуль.

— И должен признаться, что я его не нахожу.

— Случалось ли вам пройти мимо могилы, не догадывась, что вы находитесь рядом с ней?

— Да, конечно; но я видел, что там трава зеленее и цветы свежее.

— Все именно так: я женился на любимой женщине, и моя жена умерла.

Я протянул ему руку.

— Теперь вы понимаете? — продолжал он. — Я испытывал ужасное горе и тщетно пытался найти ему выход. Те, кто окружал меня в ту пору, были людьми моего сословия, с душами добрыми, сострадательными, но заурядными; вместо того чтобы сказать мне: «Плачь, и мы поплачем вместе с тобой!» — они пытались меня утешать. Мои слезы, которым нужно было лишь излиться, хлынули к моему сердцу и переполнили его. Я искал уединения и, не имея рядом ни одной души, способной меня понять, стал жаловаться Богу. Эти жалобы, в которых звучали одиночество и вера, приобрели оттенок поэтичности и возвышенности, чего я никогда не замечал в своей речи; мои мысли излагались на языке, почти незнакомом мне самому, и, поскольку они тянулись к Небу, не имея сочувствия на земле, Господь дал им крылья, и они долетели до него.

— Да, это верно! — вырвалось у меня, словно он объяснил мне самую простую вещь на свете, и с той минуты, я понял: те, что становятся поэтами так, это настоящие поэты. (Сколько есть талантливых людей, которым не хватает только несчастья, чтобы они стали гениальными!) — Вы в одной фразе раскрыли передо мной секрет всей своей жизни; теперь я знаю ее так же хорошо, как вы сами.

— А теперь прибавьте к личному горю общественные беды; представьте поэта, который видит, как вокруг него валятся, словно осенние листья, все религиозные верования и все политические убеждения, а он остается словно лишенное листвы дерево в ожидании весны, которая, возможно, никогда не наступит. Вы не роялист, мне это известно, поэтому я не буду вам говорить о нашей древней монархии, об этой царице, которая ушла, словно изгнанная служанка; но вы же верующий человек, так представьте себе, каково видеть, как святые образа, к которым ваша мать в детстве подводила вас, чтобы вы научились молиться, ломают, топчут копытами лошадей и волокут по грязи; подумайте, каково видеть такое в Ниме, в этом старинном городе, где бушевали гражданские распри, где почти все воспоминания связаны с ненавистью, где так долго и таким широким потоком текла кровь! О! Если бы у меня не было поэзии, чтобы сетовать, и веры, чтобы утешиться, Боже мой, что стало бы со мной?!

— Все мы видели подобное, поверьте мне! Именно поэтому в наше время каждому поэту следует думать о нуждах общества. Сфера поэзии расширяется политической нивой; революции вспахали ее мечом; наши отцы удобрили ее кровью — засеем же ее словом, и на ней взойдут верования!

— У вас есть целое царство — театр, а у меня только сад; но это не так уж важно: я выращу в нем цветы, сплету из них венок и преподнесу его вам.

— Вы назначили мне эту встречу не для того, чтобы осыпать меня комплиментами, а чтобы читать мне стихи.

— Вы искренне этого хотите? Или же это всего лишь любопытство или вежливость?

— Мне кажется, что мы уже достаточно познакомились, чтобы избавить друг друга от подобных вопросов.

— Это верно, и я к вашим услугам; когда я вам наскучу, вы меня остановите, и на этом мы закончим.