Путевые впечатления. Юг Франции

Я на минуту забежал к Ребулю, который должен был прийти к нам, чтобы знакомить нас с Нимом, и рассказал ему о нашей новой затее; он ее одобрил, высказав сожаление, что не может нас сопровождать. Эгморт был городом, к которому он испытывал особое расположение; Эгморт был тем источником, где он черпал поэтические образы, когда его вдохновение иссякало; наконец, именно Эгморт вдохновил Ребуля на создание самых лучших его стихов; он любил этот город, как любят чахоточную любовницу, умирающую на ваших глазах. Словом, даже не будь у меня уже давно стремления повидать город святого Людовика, восторг Ребуля внушил бы нам желание совершить паломничество во французскую Дамьетту.

Полчаса спустя мы во весь дух катили по дороге, ведущей к Монпелье.

Кабриолет мог довезти нас только до Люнеля: в Эгморт, несчастный затерянный город, не притягивающий к себе никакую торговлю, вела лишь проселочная дорога; чтобы посещать его, нужно быть историком, художником или поэтом. По мере того как мы продвигались вперед, местность выравнивалась, что указывало на близость моря. Вскоре мы оказались посреди огромного болота, местами с большими лужами воды, посреди которых возвышались островки камыша и тамариска. Слева на горизонте виднелся высокий красивый лес пиний — цариц южной растительности; у опушки леса, напротив нас, сверкала лазурная полоса — это было море; наконец, справа от нас, отбрасывая тень на одинокую ферму, высился лесной массив, за которым прятался город, куда мы направлялись. Чем дальше мы продвигались, тем более унылым и тихим становился пейзаж: ни одно живое существо, если не считать испуганной нами цапли, поднявшейся с пронзительным криком, и белой чайки, безмятежно покачивавшейся на воде, не наполняло движением это безлюдье. В конце концов мы оказались на насыпной дороге, проложенной между двумя прудами, огромными, как озера. На этой дороге стояла башня^[45]

, современница святого Людовика, по-видимому открытая кому угодно и никем не охраняемая, окрашенная в тот чудный цвет сухих листьев, который южное солнце придает озаряемым им зданиям. Тем не менее, подойдя ближе, мы увидели, что рядом с башней приподнимается кто-то вроде таможенника — то был измученный лихорадкой страж этого прохода среди болот; однако, увидев по нашему платью и багажу, что мы не контрабандисты, он снова опустился на стул, поставленный на солнце и прислоненный к стене. Лежавшая рядом с ним собака явно подвергалась, как и ее хозяин, воздействию смрадного воздуха этого печального обиталища; пара эта была воплощением печали и удивительным образом соответствовала окружающей местности. Мы подошли к нему и, чтобы завязать разговор, спросили у него, далеко ли еще до Эгморта. Он ответил, что минут через десять ходьбы мы издали увидим город, а через три четверти часа доберемся до него. Тогда мы поинтересовались, давно ли он пребывает на своем посту, и выяснили, что вот уже четыре года. Прибыл он сюда крепким и здоровым, но всего четыре лета, проведенные им здесь, привели его в то состояние, в каком мы его застали. Несчастный умирал, находясь на казенном коште. Надо признать, что обходился он правительству недорого: ему платили сто экю в год. Мы были поражены тем, что, зная, насколько вредна эта местность, он согласился на такую работу. «А что вы хотите, — отвечал он, — жить-то надо!»

Мы продолжили путь, удивленные тем, до какой степени может простираться человеческое смирение, и, как и сказал нам несчастный умирающий, минут через десять увидели Эгморт, вернее его стены, ибо за крепостные валы не выходил ни один дом и готический город казался драгоценностью, старательно упрятанной в каменный ларец.

Как ни склонны обитатели Эгморта относить основание своего города к временам Мария, который, согласно Клавдию Птолемею, расположившись лагерем на Роне, воспользовался передышкой, предоставленной ему тевтонами, и прорыл от судоходной части реки до самого моря широкий канал, с тем чтобы по нему могли бы подниматься лодочники, поставлявшие провизию для его войска, на самом деле единственная эпоха, оставившая здесь реальный след, — это восьмой век, когда была воздвигнута башня Матафера, стоявшая, если верить общей истории Лангедока, на месте нынешнего города. Примерно в то же время в полульё от Эгморта, по дороге в Ним, было основано бенедиктинское аббатство; ему дали имя «Псал-моди», по названию того часто повторявшегося песнопения, которое исполняли местные монахи и которое, согласно Григорию Турскому, именовавшему его «Psalterium perpetuum»^[46], было тогда в обыкновении во многих монастырях. Это аббатство было разрушено в 725 году сарацинами, а потом вновь отстроено Карлом Великим в 788 году и украшено башней Матафера. Начиная с этого времени окрестные крестьяне, обретя одновременно мирскую и духовную защиту, стали строить свои дома вокруг крепости, которая поспешила сменить свое имя на другое, связанное с названием окружавших ее стоячих вод.