Путевые впечатления. В России. Часть первая

Батеньков был замешан в заговор.

Включенный во вторую категорию осужденных, то есть тех тридцати восьми приговоренных к смертной казни, кому ее заменили каторжными работами, он не был отправлен вместе со своими товарищами в Сибирь. Его поместили в один из казематов равелина Святого Алексея.

Почему ему было отдано такое предпочтение?

Сейчас вы это узнаете.

Мы уже говорили, что Батеньков был секретарем Сперанского, но он был не только его секретарем, но и его другом.

Император Николай, хотя и подтвердив все, что его предшественник сделал для прославленного законоведа, и используя его в своих интересах, тем не менее не испытывал особого доверия к Сперанскому. Как можно поверить, что человек, перед которым вы были так виноваты, не затаил против вас злобу? А если он затаил против вас злобу, то как можно поверить, что он не был так или иначе причастен к декабрьскому заговору?

Так вот, власти надеялись, что Батеньков, знавший все тайны Сперанского, купит себе свободу, погубив своего покровителя.

Но те, кто питал такую надежду, не знали Батень-кова.

Его поместили в самую страшную одиночную камеру.

И сколько же лет, вы полагаете, оставался там наш герой?

Двадцать три года!

В течение двадцати трех лет он оставался в этой сырой камере, расположенной ниже уровня Невы, не имея возможности ни с кем говорить, не видя ни единой живой души, за исключением тюремщика, а вернее тюремщиков, ибо их было у него трое!

По прошествии одиннадцати лет ему дали курительную трубку, через тринадцать лет — Евангелие, а по прошествии двадцати трех лет перед ним открыли двери тюрьмы: это произошло через девять лет после смерти Сперанского.

Но Батеньков так привык к своей камере, что он не хотел ее покидать. Оказавшись во дворе, он, ослепленный светом, задыхаясь от свежего воздуха, со слезами на глазах упал на колени и попросил, чтобы его отвели обратно в тюрьму.

Однако ему никак не удавалось найти слова, которые выразили бы его мысль.

Он разучился говорить!

Еще и теперь, то есть после десяти лет свободы, Батеньков говорит только по необходимости и с большим трудом; еще и теперь на столе у него лежат курительная трубка и Евангелие, которые были даны ему по монаршьему милосердию: трубка через одиннадцать лет, а Евангелие — через тринадцать.

Самое счастливое для него время — когда он курит трубку или читает Евангелие.

Спуститесь в бездну, куда Данте поместил осужденных на вечные муки, и поразмыслите, сколько должен был страдать Батеньков, чтобы обрести такое счастье.

Нам остается теперь удостоверить глубокое уважение, какое либеральная молодежь Санкт-Петербурга и, как меня уверяют, Москвы и всей России питает к декабристам: именно так называют заговорщиков 1825 года — и мертвых, и живых.

По отношению к живым это восхищение и сочувствие, по отношение к мертвым — поклонение.

Император Александр II сделал все, что позволила ему сделать сыновняя любовь: возвратил живых.

Когда-нибудь Россия воздвигнет искупительный памятник мертвым.

Ну а у нас были сержанты Л а-Рошели и мученики с баррикад на улице Клуатр-Сен-Мерри.

XXXIV. ИМПЕРАТОР НИКОЛАЙ

Как вы помните, я остановился перед Петропавловской крепостью, направляясь обедать на Михайловскую площадь.

Затем я продолжил путь. Но, поскольку по дороге от крепости до Михайловской площади нужно перейти Исаакиевский мост, у нас будет время немного побеседовать.

Побеседуем мы об императоре Николае и поступим так же, как поступали египтяне, перед тем как хоронить умерших: мы поговорим о том, что в покойном было хорошего и что плохого.

Поколение людей, которым сегодня от тридцати до сорока, которые испытали гнет долгого царствования и в духовном, да, можно сказать, и в физическом отношении вздохнули свободно лишь с воцарением императора Александра И, неспособно высказать суждение о Николае I, выступившем полной противоположностью Петру I.

Это поколение не судит, а осуждает, оно не оценивает, а проклинает.

Один из тех, кто принадлежал к этому поколению, которое заточили в военную шинель, как Батенькова — в равелин Святого Алексея, показал мне четыре барельефа Николаевской колонны, из которых один изображает восстание 14 декабря, второй — Польское восстание, третий — холерный бунт и четвертый — Венгерское восстание.

— Четыре восстания, — сказал он, — вот и все царствование императора Николая.

Слова, сказанные этим душителем восстаний по поводу бюста Яна III, доказывают, что он жестоко раскаивался в подавлении последнего из них.

Это стоило ему протектората над молдаво-валашскими провинциями.

Один из друзей князя Меншикова, не видевший его три или четыре года, встретился с князем после его возвращения из Севастополя и обратился к нему со словами, какие в России принято говорить после долгой разлуки:

— Много воды утекло с тех пор, что мы не виделись.

— Да, — ответил Меншиков, — а заодно и Дунай уплыл от нас.

Император Николай, к счастью для него, не видел, как был утрачен Дунай. Он умер как нельзя более вовремя. Настолько вовремя, что даже поговаривали, будто он сам выбрал и назначил час своей смерти.