Двенадцать лошадей стояли на твердой почве. Они могли бы сдвинуть с места 80-фунтовую пушку и при первой же попытке сдвинули карету.
— Ну, как? — спросил я Нарышкина.
— Хитро придумано! — ответил он.
— Сам знаю: это колумбово яйцо.
Потом я обратился к Деланжу:
— Теперь пусть ваши мужики отнесут на руках на ту сторону горы чемоданы и ящики, а вы сами поднимайтесь вверх, удерживая на твердой почве по крайней мере четырех лошадей, остальные же пусть выкарабкиваются как могут.
— А мы, что же, пойдем пешком? — спросил Нарышкин.
— Неужели тебе трудно пройти пешком полчетверти версты?
— Но мне кажется, что, когда есть экипаж, незачем идти пешком.
— О мой друг! Какое заблуждение! Я никогда столько не ходил пешком, как в те времена, когда у меня были экипажи!
На другой стороне горы карета покатилась как по маслу; багаж снова погрузили, и мы заняли свои места.
— Ну, а теперь, — сказал я Нарышкину, — дай этим славным людям четыре рубля.
— Ни копейки! Почему они не содержат дороги в лучшем состоянии?
— А почему Россия — такая страна, где в реках недостаточно воды, а на дорогах слишком много песка? Дай им четыре рубля, или я дам восемь, и тогда знатным барином буду я, а ты не будешь даже поэтом.
— Деланж, дай им двенадцать рублей, и пусть катятся ко всем чертям!
— Деланж, дайте им двенадцать рублей и скажите, что князь благодарит их и желает им всяческих благ.
— Я не князь. Будь я князь, я велел бы избить их палками, и ничего другого они от меня не получили бы.
— Вот первое разумное слово, которое ты произнес за целый день; пусть Женни поцелует тебя в награду за труд.
— Как мило! Значит, это я должна платить за разбитые горшки!
— Платите, платите, Женни; чем больше женщины платят этой монетой, тем больше им остается!
Не знаю, есть ли на свете человек более ворчливый и одновременно более благородный, великодушный и щедрый, чем Нарышкин.
Поверьте, русский боярин старого закала, цивилизованный француженкой, — это прекрасно.
Наши два мужика и восемь лошадей отправились к себе домой, а мы, уже без всяких новых происшествий, продолжили свой путь.
Однако, вместо того чтобы прибыть в Елпатьево в шесть вечера, мы прибыли туда в девять и вместо обеда сели за ужин.
Все, что мы видели по дороге уже при лунном свете, показалось мне чрезвычайно красивым: мост, речка, крутая гора, где, вместо того чтобы увязнуть в песке, мы чуть было не покатились кувырком вниз, и наконец, аллеи огромного парка, по которым мы четверть часа ехали до господского дома.
У дверей нас ждали Кутузов, Карпушка, Семен и еще около дюжины мужиков, желавших знать, как себя чувствует их барин.
Барин чувствовал себя отлично, но он умирал от голоду и потому довольно неприветливо принял знаки почтения со стороны своих смиренных подданных.
Но позади него шла Женни, и я думаю, что, вернувшись к себе домой, они вряд ли пожалели о потерянном дне.
После ужина, делавшего честь Кутузову, мы осмотрели свои комнаты.
Кутузов оказался на высоте, но Деланж превзошел самого себя.
В ста пятидесяти верстах от Москвы, в затерянном краю на берегу Волги, в барском доме, двадцать лет стоявшем нежилым, без всякой подготовки было устроено все, что необходимо для жизни не просто комфортной, но и роскошной.
У себя в комнате в Елпатьеве я обнаружил все свои туалетные принадлежности из Петровского парка — от зубной щетки до тульского стакана с ложечкой.
Пока мы завтракали в Петровском парке, Деланж все это упаковал по приказанию Женни и уложил в карету.
Добавлю, что, когда я уезжал из Елпатьева, все это было по ее же приказанию упаковано снова, как и при отъезде из Петровского парка. Так что сегодня, 16 июля 1861 года, сидя за этими строками на другом конце Европы, на террасе дворца Кьятамоне, я пью воду со льдом, подкрашенную неаполитанской самбукой, из того самого стакана, из которого я пил московский мед в Петровском парке и в Елпатьеве.
На следующий день, на рассвете, мы с Женни пробежались по парку и на лужайке спустили со сворки двадцать двух борзых, о существовании которых Нарышкин даже не подозревал.
В одиннадцать часов нас ожидала охотничья повозка; лишь в России я видел подобного рода экипажи, чрезвычайно удобные. Это длинный и очень низкий шарабан, в котором сидят спиной к бортам, как на империале наших омнибусов. В нем помещаются четыре, шесть или даже восемь человек, в зависимости от длины экипажа, ширина которого всегда одинаковая, каким бы ни было число охотников, и который может проехать по любой дороге, а благодаря своей небольшой высоте никогда не опрокидывается.
В ту минуту, когда мы должны были тронуться в путь, во двор вышел миниатюрный охотник, на которого мы не рассчитывали. Это была Женни: никого не предупредив, она заказала себе в Москве ополченский наряд наподобие моего и, с ружьем за плечом, явилась требовать своей доли в наших охотничьих забавах.
Нам нужно было проехать около версты. Охота началась при выезде из парка, и дичь, которую не тревожил никто, кроме Семена, не была пуглива.