Путевые впечатления. В России. Часть вторая

Этот повар, хотя он и отличался в лучшую сторону от того, что был у Кушелева, тем не менее оставался русским поваром, то есть человеком, исполненным предрассудков. Правда, его неприятие французской кухни поддерживалось Нарышкиным, который в качестве боярина старого закала отдавал предпочтение кухне Ивана Грозного, или, если угодно, грозной кухне Ивана.

Но Нарышкин подчинился долгу гостеприимства, и было условлено, что на протяжении всего нашего пребывания в Петровском парке г-н Кутузов — как видите, повар носил прославленное имя — будет подчиняться исключительно мне.

И он ожидал меня, чтобы засвидетельствовать мне верность и почтение как своему сюзерену.

Мы уже познакомились с ним в Санкт-Петербурге, так что это унижение было для него не столь уж болезненным.

Однако между бесправным слугой и всесильным господином встало серьезное, хотя и преодолимое препятствие: слуга не знал ни слова по-французски, а господин — по-русски.

И потому было условлено, что наша хозяйка, сойдя с высот элегантности — высот, на которых, следует признать, находились не только зимние и летние дворцы и виллы, где она царила, но и обычное жилище, устроенное ею для себя, — будет служить нам переводчицей.

Я высказал свои замечания по поводу завтрака, оказавшегося все же лучше, чем можно было ожидать от русского повара, зато безмерно расхвалил севрюжину, которую отваривают с пряностями и едят холодной, приправляя лишь хреном.

Если я когда-нибудь обзаведусь поваром, то отварная севрюжина с хреном будет единственным блюдом, которое я разрешу ему позаимствовать из русской кухни.

После завтрака мне предложили совершить прогулку туда, куда я пожелаю. У Нарышкина, независимо от того, собирается он выезжать или нет, всегда стоит в пятидесяти шагах от крыльца коляска, запряженная четверкой; лошади эти запряжены бок о бок, как на триумфальной колеснице, и, образуя при езде веер, производят, надо сказать, замечательное впечатление.

Но мной было заявлено, что днем я сегодня никуда не поеду, а вот вечером отправлюсь в Кремль, чтобы увидеть его при свете луны. Сошлись на том, что я хозяин и все должны мне повиноваться.

Нарышкин, как и остальные, склонил передо мной голову, один сел в свою коляску, запряженную четверкой, и отправился в клуб.

Мы смотрели, как он удаляется во всем своем величии, словно Аполлон, правящий солнечной колесницей.

Когда же он скрылся из виду, завернув за угол живой изгороди — а в Петровском парке только такие и есть, — мы пошли на свежевыкошенную лужайку, чтобы, как школяры на каникулах, поваляться на сене.

Я храню в памяти несколько чудных воспоминаний из моей жизни, воспоминаний из числа тех, какие в часы грусти проносятся перед вами, будто утешительные видения, воспоминаний, полных ощущения свободы, нежности и приязни.

Петровский парк — одно из таких воспоминаний.

Спасибо милым, дорогим друзьям, которым я этим обязан!

День промчался, словно часы были секундами. Настал вечер, взошла луна и залила всю природу своим мягким, ласковым светом: этот час я и избрал, чтобы выехать из дома и увидеть Кремль.

Мое решение увидеть Кремль именно таким образом было поистине вдохновением свыше. Наше восприятие мест, которые мы посещаем, явно подвержено влиянию света солнца и часа дня, а более всего оно зависит от нашего настроения.

Так вот, Кремль, увиденный мною в тот вечер, — в нежном сиянии, окутанный призрачной дымкой, со шпилями, устремленными к звездам, словно стрелы минаретов, — показался мне дворцом волшебницы, о котором не может дать представление перо.

Я вернулся изумленным, восхищенным, покоренным — счастливым.

Счастливый! Это прекрасное слово так редко исходит из уст человека, и даже буквы его заимствованы из языка ангелов.

LI. ПОЖАР

На следующий день после моего приезда Нарышкин пригласил позавтракать с нами начальника полиции Шетин-ского, чтобы я мог получить от него кое-какие интересные сведения.

Мы уже минут десять сидели за столом, как вдруг без доклада вошел встревоженный офицер полиции и по-русски произнес лишь одно слово:

— Пожар!

Начальник полиции вскочил со своего места.

— Что случилось? — спросил я.

— Пожар! — в один голос ответили Нарышкин и Женни.

Пожар в Москве — происшествие довольно частое, но при этом всегда серьезное.

Из одиннадцати тысяч московских домов только три тысячи пятьсот каменные, остальные — деревянные (мы говорим о тех, что находятся в черте города).

Если Санкт-Петербург считает годы своих бедствий по наводнениям, то Москва — по пожарам.

Само собой разумеется, что пожар 1812 года был самый страшный из всех.

Вместе с предместьями в Москве насчитывается около двадцати тысяч домов. Если верить автору "Истории разрушения Москвы в 1812 году", тринадцать тысяч восемьсот из них были превращены в пепел, и лишь шесть тысяч с трудом уцелели.

Меня охватило желание увидеть это грандиозное и ужасное зрелище.

— Где пожар? — спросил я у начальника полиции.

— В двух верстах отсюда, у Калужской.

— А вы можете взять меня с собой?

— Если вы пообещаете не задерживать меня ни на минуту.

— Едем.