Пышечка

Милли хлопает Аманду по спине, и та ныряет под сидение за спортивной сумкой. Когда Аманда выходит на сцену, я замечаю, что она не надела свои франкенштейновские ортопедические ботинки. У тех, что на ней, один из каблуков толще второго, но они выглядят более спортивными.

– Это, наверное, не совсем традиционно, но я покажу то, что у меня получается лучше всего.

Голос у Аманды слегка дрожит. Она садится на корточки, открывает сумку и вытаскивает мяч, а затем, без дальнейших объяснений, принимается перекидывать его с одного колена на другое. Это в самом деле круто. Потом она подкидывает мяч и даже перебрасывает через голову, но ни разу не роняет на пол. То, что Аманда вытворяет с мячом, мне даже не снилось, хотя у меня ноги одинаковые.

Исполнив еще несколько трюков, она подхватывает мяч под мышку, берет сумку и уходит со сцены.

Мы с Милли хлопаем как сумасшедшие, а все остальные сидят тихо, ожидая решения жюри. Оно совещается в два раза дольше, чем обо всех предыдущих конкурсантках. Наконец выходит моя мама и не слишком впечатленным тоном объявляет:

– Ну что же, это и в самом деле не совсем для нас привычно, но почему бы и нет.

– То есть номер одобрен? – спрашивает Аманда.

Мама кивает. Аманда садится, широко и глуповато улыбаясь от облегчения.

Следующая девушка очень здорово читает монолог из «Много шума из ничего», но на судей не производит никакого впечатления.

– Уиллоудин Диксон?

Я достаю реквизит из рюкзака и иду по проходу между рядами к сцене.

Помню, как стояла на сцене в детстве, во время всяких школьных постановок: из-за слепящих прожекторов зрителей разглядеть было невозможно, а потому я не слишком-то нервничала. Но сегодня в зале горит яркий свет, а сцена едва подсвечена.

– Можно приступать? – спрашиваю я.

Я пытаюсь не считать зрительниц, потому что, если начну, остановиться уже не смогу. Миссис Клоусон, сидящая рядом с мамой, кивает.

Я поднимаю пустую бутылку из-под воды и вынимаю из кармана монетку в двадцать пять центов.

– Я покажу фокус.

Мамино лицо остается бесстрастным.

– Будут и другие, это просто пример.

Я ожидала, что кто-нибудь скажет мне «хорошо» или «не волнуйся», но члены жюри смотрят на меня молча.

Вот очень грубое описание того, как исполняется этот фокус: берем пустую пластиковую бутылку, делаем в ней небольшой разрез сбоку и держим ее так, чтобы зрители его не видели. Потом стучим по бутылке, демонстрируя, что она совершенно обычная, показываем монетку – и, хлопнув по бутылке, сквозь щель просовываем ее внутрь. Крекс, фекс, пекс!

– Итак, в руках у меня самая обычная бутылка. Еще этим утром я запивала из нее свои витамины.

Может, если придать тону больше таинственности, никто не заметит, какая я неумеха?

Я переворачиваю бутылку вверх дном.

– Самая обычная среднестатистическая бутылка.

Я демонстрирую зрителям монетку, и мама, сидящая в первом ряду, щурится. Затем снимаю крышку и показываю, что через горлышко монетку не просунуть. В зале ужасно тихо. Может, поэтому фокусники вечно шутят? Или включают напряженную музыку, которая похожа на звуки лазеров?

Я еще раз показываю залу монетку, а после зажимаю ее между пальцев, как написано в книжке, и, ударив по бутылке, вдавливаю в прорезанную щель.

– Вуаля! – Возможно, это прозвучало бы мило, если бы я не поторопилась.

Я встряхиваю бутылку, но, за исключением нескольких капель, не допитых с утра, она совершено пуста. Я не проверила, с правильной ли стороны вставляю монету.

– На полу! – кричит Кэлли с третьего ряда.

И рядом с ней – Эллен.

Эллен. Она кусает губу.

Эллен среди зрителей, мое дерьмовое выступление, ярко освещенный зал. Я впустую трачу время с конкурсом. Не думаю, что Люси так себе это представляла, когда много лет назад принесла анкету в свою комнату. И виновата в моем провале я одна. К глазам подступают слезы, но я сдерживаю их усилием воли.

Смотрю вниз – а вот и монетка, лежит у моих ног. Я быстро наклоняюсь, поднимаю ее и запихиваю в бутылку с правильной стороны.

Худший фокус всех времен и народов.

Хлопает только Милли. Ну, разумеется.

– Я еще учусь, – говорю я.

Я стою на краю сцены, пока члены жюри – в том числе мама – переговариваются. В итоге мама говорит:

– Одобрено.

Но на ее лице читается нечто иное. Разочарование. Равнодушие.

Я протискиваюсь на свое место мимо Ханны и Милли.

– Жалкое зрелище, – шепчет Ханна.

– Можно подумать, ты подготовила что-то получше, – огрызаюсь я.

– Ханна Перес, – выкрикивает мама.

Ханна в своих подержанных армейских ботинках топает на сцену.

Затем – благодаря парнишке в звуковой рубке – включается музыка. Я знаю эту песню от Люси, она слушала ее на своем проигрывателе: «Send in the Clowns»[28]. Она проникает в самое сердце, и от нее становится ужасно грустно, хотя непонятно почему.

Не могу сказать, что у Ханны изумительный голос, но она поет так, будто сама написала эту песню. Музыка становится все громче, и голос Ханны вместе с ней. И вот я уже не вижу ее вечно кислой мины, огромных зубов и невзрачной черной одежды. Девушка на сцене поет пронзительную песню, потому что она – в отличие от всех нас – понимает ее смысл.