Радио Мартын

И это лето казалось огромным, как тарелка каши, а оказалось – Дюймовочка. И Дюймовочка подходила к краю летней тарелки, шепча мне в ухо со вставленным аппаратиком: «Кончается лето, друзья, / и вряд ли оно повторится».

1.17

Милая Лилечка. Я все путешествую. Сейчас пью и прошу, чтобы и все пили за твое здоровье. Уже здорово на взводе. Как страстно хочу тебя видеть. Лилечка, Лиля, хорошая. Я с ума схожу. Рвусь в Петроград. Хочу видеть и целовать тебя…

Он уехал из Москвы.

Скоро, скоро приеду.

Твоя Коля (здорово нетрезвый).

3.42

Стоит свет. Нет. Свет идет сквозь листья яблонь. Да, свет идет сквозь листья яблонь, падает косо на бумажные скатерти, края которых остроконечными треугольниками раскачиваются, на девятый взмах ныряют и делают резкий рывок в бестолковой попытке сбросить ножи и вилки, бокалы, бутылки, луны на тростниковых ручках, маски Коломбин на простых палочках, солонки, фрукты, лаваш, тарелки с ломтями телятины, сбросить и поднять на воздух весь длинный деревянный стол, чтобы, покрытый белой скатертью, он летел над деревьями в цвету и еще выше, над переулками – над бывшей Пречистенкой, бывшим Сеченовским, бывшим Мансуровским, над дамами в пальто и детьми с портфелями, над голубями в кимоно и над нами всеми. Но девятый вал скатерти сбрасывает только салфетки, смятые, со следами помады, кем-нибудь невнимательно оставленные, и тогда они летят летними воздушными драконами и падают к нашим ногам.

Весь стол украшен цветами. Цветы – сорванные полевые – стоят в стеклянных вазах. Бутоны торчат из петлиц, колышутся на шляпах, как перья у Арамиса. Цветы, растущие из ветвей, свисают отовсюду, и их лепестки падают на головы сидящим людям, в их рюмки, застревают на зубцах корон и опадают кривыми ожерельями на кружевных платках, на громадных ушах, соскальзывают по колпакам, пробегают по гладким маскам, спускаются в слишком открытые декольте, и ветви колышутся и качаются в счастье своей замирающей силы, в свете отцветающей Москвы.

– Слушайте, я скажу алаверды. За то, что все продолжается. И сегодня он всю дорогу до Москвы держал Алену на коленях.

– А куда ему было деваться?

– А это неважно! Это счастье, ребята! Вот вы не понимаете, я…

– Знаешь, мне не казалось, что это было для него счастье!

– Необходимость!

– Слушайте, Юра очень правильно говорит. Мы сегодня шли долго-долго к дому, шли через кладбище.

– А почему через? Вы же мимо должны были идти?

– Вот туда садись, да-да. Бери тарелку, рюмку, дальше сам.

– Мы не хотели идти по шоссе, мы шли через кладбище. Неважно. Мы шли толпой, с электрички шли. Я же вырос в этом поселке… неважно. Последний раз я там был с Юрой и Дашей, когда Живова хоронили. Я помню, как мы шли с папой и какая-то женщина спрашивает: «Куда такая толпа валит?» – «Хоронить Живова». Зачем, говорит, живого хоронить?

– И мы прошли сквозь мелкий ольшаник в имбирно-красный лес…

– Художники, кстати, особенно живописцы, многие хорошо писали. И то, как вы сделали костюмы, – это, конечно… И Петров-Водкин хорошо писал, и Репин хорошо писал… Ну, господи, полно их! И Ван Гог, и Делакруа, и все на свете!

– Ничего, что я сел здесь?

– Как вас зовут?

– Что?

– Меня – Венди Мойра Энджела Дарлинг. А вас?

– Мартын.

– Прапрабабушка дарила своим дочерям Молоховец, и был там рецепт мазурки, тысяча восемьсот шестьдесят первый год – выход книги. Ее с тех пор дарят всем в нашей семье, поэтому я умею ее готовить. И вот принесла вам на праздник.

– Я бы сделал этот день главным праздником национальным. Шестьдесят первый. Не только из-за мазурки.

– Очень трудноуловимая. И даже вообще размыта. И в этом смысле сегодняшнее сообщество, вот этот стол, являет собой какую-то, на мой взгляд, может быть, и не совсем достоверную, но все-таки монолитную во многих отношениях группу. Все-таки это последний шанс удерживаться в рамках общепринятых правил.

– Как связь некая. Как общность.

– Да. Потом, знаешь, если ты встречаешь пятьдесят человек и там нет ни одного, извините, гондона, это вообще прямо чудо! Сегодня все реже это встречается.

– Это, конечно, не так…

– Так, конечно.

– А я вообще говорил не о том, ну ладно, неважно.

– Нет, подожди, ты знаешь, чтобы теперь собиралось больше пятидесяти человек и не было бы мерзавцев?

– Я не собираю больше пятидесяти человек, как ты понимаешь, я всегда собираю двух, трех…

– Пятьдесят – это я даже много сказал, окей, двадцать, окей.

– Я не знаю…

– Мне очень смех ваш понравился.

– Меня поразило как вы сказали о Диме, что Дима был человеком…

– Как он пел.

– Как он пел, да, но перед этим вы говорили, что он был настоящий русский человек, знающий, что живет в стране, которая занимается производством утрат.