Радио Мартын

– Это вы сочинили?

– Нет, это письмо морского офицера, корабль «Храбрый», девятьсот семнадцатый год – у этого, правда, даты точной нет, а у соседних есть.

– Вы их вернете? Отдадите адресатам?

– Мартын, доставай аккордеон!

– Минуту! Да, но я пока не знаю кому.

– А есть еще?

– Аккордеон!

– Кажется, вас зовут.

– Да-да, я сейчас. Есть еще! Вот смотрите, это совсем другое. Даже на испанском. Знаете испанский?

1.19

С нежным приветом моим дорогим детям и внучке от их мамы, которая нежно их обнимает и горячо желает с ними повидаться.

Исабель

29. IX.1913.

3.44

– А это не испанский уже, это каталонский.

1.20

Дорогая Нурия! Твои племяннички желают тебе, чтобы ты встретила еще много дней рождения со всеми нами, а я, Пилар, спрашиваю, много ли дней ты тут еще пробудешь и [нрзб], и приедешь ли ты потом в [нрзб], и шлем крепкие поцелуи и объятья от твоих племянничков, которые очень тебя любят.

[нрзб] Жузеп, Пилар.

19 июля, 1920.

3.45

– Знаете, что было в Испании в девятьсот двадцатом?

– Собственно говоря, хочу напомнить: мрази, которые посадили Наташу в психиатрическую больницу и пытали ее, довольно успешно живут. Это я точно знаю. Я имею в виду психиатров, я даже не говорю про гэбьё.

– Давайте все-таки как-то тише, что ли, как на облаке вы сидите.

– Если посмотреть фотографии Наташи, хрупкой, маленькой женщины с плохим зрением, с маленьким ребенком…

– Я вспоминаю «Короля Оленя» на берегу моря, где мы с вами…

– Я не призываю к какой-то мести, хотя иногда хочется, но совсем недавно они пытали ее в больнице.

– Давай. Это мой товарищ, давай аккордеон. Мартын, Пьяццоллу, сыграешь?

– А давайте Глинку!

– Ого, гимн? А это можно?

– Играй, Мартын, что хочешь.

– Нет-нет, я стихотворение одно, на него придумана музыка.

                          Плыви, рыба, плыви —                          вот острова твои,                          что с твоею травой,                          вот и твой рулевой:                          правит твой маршрут,                          шьет тебе парашют                          и в глубине, на мели                          пасет тебя и рулит.

                          Только твои слова                          могут расколдовать,                          как отпущенье грехов,                          развязыванье узелков.                          Люби, рыба, люби,                          не замечай обид,                          пусть безнадежно, пусть —                          ликуй, побеждая грусть.                          Любовь стоит всего —                          страдания твоего,                          стоит твоих разлук,                          и отвращенья и мук,                          собачьего злого воя,

                          ярости и милосердья.                          Стоит всего живого.                          Не говоря уж о смерти.

– Довольно неожиданно.

– Замечательно.

– Что-то очень знакомое…

– А Ростислав рассказал мне. «Право на личную утопию». «Право на личную утопию»! Хорошо, да? Это Нозик.

– Я и не знала этого стихотворения.

– Я две строфы пропустил, потом однажды спою. И в оригинале.

– У тебя бывало так, что, когда читаешь с карандашом, отгрызаешь у кохиноров попки? Такое сладкое чувство вины – уничтожаешь красивую вещь, но очень приятная секунда в то же время!

– Так вот он хотел как лучше. Потом папашу быстро выпустили. А тех посадили…

– Я, конечно, играла – и много. Но я не актриса. Я играла темную ель в «Трех поросятах». Солнечное свечение в «Трех богатырях»: растопыриваешь пальцы и вытаскиваешь ладони в перчатках справа и слева от головы богатыря. Играла тень в «Тени». Ангела в «Демоне», чертенка в «Фаусте», Герду, Марфушечку-душечку.

– Что?