Радио Мартын

МУЖЧИНА: Там Сергиев Посад.

ЖЕНЩИНА: Что?

МУЖЧИНА: Письма эти в Сергиев Посад.

Я: Где?

МУЖЧИНА: На конверте написано: «Неглинная, Сергиев Посад».

ЖЕНЩИНА: Неглинная.

МУЖЧИНА: Сергиев Посад.

Я: А что же делать?

МУЖЧИНА: Оставь уже.

ЖЕНЩИНА: Оставь. Посад, Москва.

Я: А это, значит, не вы на фотографии? Стихи? Вы же в госпитале были. Я вас хотел с праздником поздравить. С годовщиной начала войны. Про друзей хотел спросить.

МУЖЧИНА: Умерли друзья. В войну умерли. Или сейчас. Чего вспоминать-то.

ЖЕНЩИНА: Ты иди. Тебе, это самое, идти надо.

Я: Но я вам письма, значит, правильно отнес?

ЖЕНЩИНА: Тебе тоже нужно найти кого-то.

МУЖЧИНА: На тебя похожа, да? Вот эта справа.

ЖЕНЩИНА: Да нет, я же мельче. В Хрустальном не были мы. Или были, Юрий Иваныч?

МУЖЧИНА: Устал.

ЖЕНЩИНА: Ты давай, это самое, иди. Вот тебе оладушки в салфетку заверну. Пока не женился, это тебе с собой.

Я стоял на лестничной клетке с завернутыми в салфетку оладушками. У мусоропровода копошился человек моего возраста в камуфляжном костюме:

– А! У снайперов был? Относил соцпакет, что ли?

– У кого?

– У Симоновых.

– А почему снайперы?

– Ее у нас определили, что она снайпер заслуженный.

– Она ж медсестра была?

– Они, считай, последние ветераны, тем более пара. Это вообще реликт, что называется. Сейчас годовщину будут отмечать, депутаты приедут, камеры, сюжет снимут. А сперва – из комьюнити-центра посылки. Они тебе про любовь говорили?

– Ну да.

– Это они любят, а то у них все про войну спрашивают. Тут слушок был, что они ветераны дутые.

– Как дутые?

– Ну, не настоящие. Сейчас таких много. Фальшивые. Сначала придумают, а потом сами поверят. Но эти не дутые ветераны, настоящие.

Это был второй адрес, по которому я отнес письма. Хотя опять нельзя сказать, по адресу или нет.

3.39

С Меркуцио теперь мы виделись всегда. Вернее, он постоянно возил меня с собой. Думаю, главным образом из-за аккордеона: Иона был прав, зря я проговорился. Но я был рад: моя жизнь менялась – вместо работы в «России всегда» я путешествовал по городу с Меркуцио, вместо записи интервью у руководителей производств разговаривал со стариками. Иона надо мной подшучивал и объяснял интерес Меркуцио просто: меня всегда можно было предъявить как что-то диковинное – странный человечек с длинным носом, играющий «на баяне Пьяццоллу» (я уже давно перестал поправлять: видимо, невероятно сложно отличить баян от аккордеона, а Пьяццоллу – от Дени Лавана).

Но не думаю, что дело было только в аккордеоне и носе. Мы с ним читали одни книжки и знали одни стихи, и, хотя он был старше на несколько лет и на семь жизней, нас роднило что-то важное, не знаю что.

Почти каждый вечер этого лета мы ездили по пустынному городу. Мы бывали в разных переделках, оказывались в подпольных казино, в придорожных шалманах, «элитных интеллектуальных клубах», которые были обычными борделями, но из-за Меркуцио превращались в поэтические гостиные. Он заставлял всех называть своих любимых поэтов, и мы читали элитным охранникам и их девушкам «любимых вами поэтов», выдавая Ахматову за Дементьева, а Введенского – за Михалкова. Вечер за вечером мы проплывали среди сотен Сирен, и, когда казалось, что уже совсем пропали, что мы навсегда скроемся подо льдом их пения и станем свиньями, Меркуцио кричал: «Едем дальше!» – мы сбегали, и все начиналось заново. Я думаю, мы подружились.

С ним всегда, даже в мрачных подворотнях и зловонных вагонах, было ощущение, что ты находишься при рождении событий. Они рождались из ничего, из какой-то ерунды. Он заводил новые традиции каждые пятнадцать минут и тут же отменял их, и, вспоминая о них наутро, ты думал, вот ведь какая глупость, но в момент рождения они были самым важным, что только может случиться. Отправиться с банкирами в привокзальный буфет и приказать официантке приносить каждые десять минут четыреста грамм водки, обменяться с водителем ночного троллейбуса одеж-дой, сесть за руль и кататься по бывшему Бульварному кольцу, слушая тему из «Берегись автомобиля».

Я пытался понять, как ему удавалось находить общий язык со всяким: с богатыми, нищими, глупыми, мудрыми, полицейскими и археологами – со всеми на свете. При первой встрече с человеком он загорался и влюблялся в него минут на пять. Думаю, дело в том, что он сводил людей к их нулевому километру, к их собственному состоянию, когда нет регалий, профессий, имен, а есть человек, который только что проснулся. Он же – Меркуцио – был в этот момент тем, кто не спал всю ночь, то есть впереди всех.

Он чуял воздух так, что иногда в этот воздух превращался, просто исчезая, переходя в тот пейзаж, где мы с ним оказывались. «Культура – антидот против всей хуйни, которой нам светят в глаза, и она-то всю эту мерзоту и уничтожит». С ним ты был киногероем в главной – нет, второго плана роли. Я однажды сказал ему об этом. Он ответил: «Я хочу, чтобы всем было сложно внутри легкого кино».