– Я разве не обращаю на вас внимания? – Она у окна, море внизу и за ней, полночное море, за отдельными волновыми потоками отсюда не уследить, все слилось в подвешенную недвижность старой картины, какую видишь на другом конце безлюдной галереи, пока сам ждешь в тени, позабыв, зачем ты здесь, испугавшись такого уровня освещенности, что поступает от того же побледневшего шрама луны, который сегодня вечером обмахивает море…
– Не знаю. Но хвостом вертите много.
– Может, мне так полагается.
– Как, например, «может, нам суждено было встретиться»?
– О, вы считаете, что я больше, чем я есть, – скользит к кушетке, подворачивает одну ногу под себя.
– Я знаю. Вы просто голландская молочница какая-то. В чулане гора накрахмаленных фартуков, да и-и деревянных башмаков, правильно?
– Сходите взгляните. – Ароматы специй от свечи нервами тянутся через всю комнату.
– Лады, схожу! – Он распахивает ее гардероб и в отзеркаленном лунном свете обнаруживает мешанину атласа, тафты, батиста и эпонжа, темных меховых воротников и опушек, пуговиц, кушаков, галунов, мягких, сбивающих с толку, женских тоннельных лабиринтов, что, вероятно, тянутся многие мили, – заблудишься за полминуты… мерцает кружево, подмигивают петельки, его лица касается креповый шарф… Ага! секундочку, оперативно-тактический запах тут – четыреххлористый углерод, Джексон, и весь этот гардероб – в основном реквизит. – Так. Вполне форсово.
– Если это комплимент, благодарю вас.
Пускай Они меня благодарят, лапуся.
– Американизм.
– Вы у меня первый знакомый американец.
– Хм-м. Наверное, выбрались через Арнхем, да?
– Надо же, какой сообразительный, – ее голос предупреждает, чтобы глубже Ленитроп не копал.
Он вздыхает, позванивая ногтем по бокалу. В темной комнате, с парализованным и безмолвным морем за спиной пытается спеть
НЕ ВРЕМЯ ЗНАТЬ (Фокс-трот)
Зная, чего от нее ожидают, она ждет с пресной физиономией, пока он допоет, мягкие язычковые, настроенные в одной октаве, еще миг гудят в воздухе, затем протягивает руку, вся тает ему навстречу, а он в замедленном движенье валится к ее губам, соскальзывают перья, сворачиваются рукава, воспростертые голые руки, мелкозернистые в лунном свете, всползают, обхватывают его спину, ее липкий язык нервен, как ночная бабочка, его руки скрежещут по блесткам… затем груди ее плющатся об него, а ее руки и кисти отступают прочь, складываются за спиной, чтоб отыскать молнию, с ворчаньем спустить ее вдоль позвоночника…
Кожа Катье – белее белого одеянья, из коего она восстает.