Радуга тяготения

Нет дороги назад. Шестьдесят процентов гереро уничтожены. С остальными обращались как с животными. Энциан врастал в мир, оккупированный белыми. Пленение, внезапная смерть, уход без возврата – обычное дело, творилось каждый день. К тому времени, когда возник вопрос, Энциан уже ничем не мог изъяснить свое выживание. Не верил в процесс отбора. Нджамби Карунга и христианский Бог слишком далеко. Не осталось разницы между поступком бога и работой чистого случая. Вайссманн, европеец, взявший Энциана под крыло, всегда полагал, что отвратил протеже от религии. Но боги ушли сами: боги оставили людей… Энциан не разубеждал: пусть Вайссманн думает, что хочет. Как пустыня – воды, тот ненасытно алкал вины.

Давненько они не виделись. В последний раз говорили при переезде из Пенемюнде сюда, в «Миттельверке». Вероятно, Вайссманн уже погиб. Даже 20 лет назад на Зюдвесте, еще не зная немецкого, Энциан видел это: любовь к последнему взрыву – взлет и крик, возносящийся за пределы страха… Вряд ли Вайссманну охота пережить войну – с чего бы? Уж наверное он отыщет себе нечто блистательное, достойное его жажды. Невозможно, что для него все закончится манером рациональным и кротким, как сотни его застекленных бюро, разбросанных по заведениям СС – помещенных во времени и пространстве так, чтобы в последнюю минуту упустить величие, очутиться лишь в его вакууме, еле колышась в его кильватере, но в итоге снова застыть средь редких потускневших блесток его отбытия. Bürgerlichkeit

[174], сыгранная под Вагнера, духовые насмехаются чуть слышно, голоса струнных то ловят фазу, то упускают…

В последнее время то и дело Энциан просыпается ночами непонятно почему. Вправду ли Он, пронзенный Иисус, приходил склониться над тобою? Белое тело – греза пидора, стройные ноги и золотые европейские глаза с поволокой… ты успел заметить оливковый хуй под драной повязкой, захотел слизнуть пот с жестких деревянных пут? Где он нынче вечером, в каком районе Зоны, черт бы его побрал вместе с шишаком на нервном его императорском жезле…

Мало осталось таких островков пуха и бархата – лежать и грезить, – особенно в сих мраморных коридорах власти. Энциан охолодел: не столько гаснущий огонь, сколько положительно заболевает холодом, горечь расползается по нёбу первых надежд любви… Началось, когда Вайссманн привез его в Европу: Энциан открыл, что любовь у этих людей, миновав простейшие щупанья и оргазмы, строится на маскулинных технологиях, на договорах, выигрышах и поражениях. Требует – в его случае, – чтобы он поступил в услужение к Ракете… Ракета – простая стальная эрекция, но к тому же целая система, выигранная

у женственной тьмы, выставленная против энтропий прелестной, однако легкомысленной Матери Природы: таков был первый урок, что Вайссманн вынудил его усвоить, первый шаг к получению гражданства в Зоне. Его заставили поверить, что, постигнув Ракету, он однажды воистину постигнет свою мужественность…

– Когда-то я воображал – наивно, теперь я так не умею, – будто все восторги тех дней были неким образом мне подложены – подарок от Вайссманна. Он внес меня через порог к себе в дом, и вот она – жизнь, к которой он хотел меня привести, эти мужские забавы, верность Вождю, политические интриги, тайное перевооружение в озорном непокорстве стареющим плутократиям, окружавшим нас… они увядали, а мы были молоды и сильны… как чудесно быть столь молодыми и сильными в такие времена! Я не верил глазам своим – столько прекрасных юношей, пот и пыль так ложились на их тела, когда они день за днем прокладывали автобаны, и каждый день звенел: мы ехали меж трубачей, шелковые вымпелы скроены безупречно, как костюмы… женщины шли, на вид покорные и бесцветные… я представлял их шеренгами, на четвереньках, их доят в ведра блистающей стали…

– А он ревновал к другим юношам – к тому, как ты к ним относился?

– А. Для меня тогда это было еще очень физично. Но он уже шагнул дальше. Нет. Нет, вряд ли он был против… Я любил его. Не понимал его, не понимал того, во что он верил, – но хотел понять. Если жизнь его – Ракета, значит, я отдамся Ракете.

– И ты никогда в нем не сомневался? У него явно не самая упорядоченная психика…

– Слушай – не знаю, как сказать… ты вот был когда-нибудь христианином?

– Ну… было дело.

– Случалось с тобой так, что на улице ты видел человека и миг спустя уже знал, что это должен быть Иисус Христос – не надеялся, что это он, не заметил сходство, а знал. Спаситель вернулся и ходит меж людей, как обещано в древних легендах… ты приближался, и с каждым шагом уверялся все крепче – ничто не противоречило изумлению первого мига… ты приближался и шел мимо, в ужасе от того, что он может с тобою заговорить… взгляды ваши скрещивались… удостоверено. И что всего ужаснее, он понимал. Он заглядывал тебе в душу: улетучивалось все твое притворство…

– Но тогда… то, что случилось после твоего приезда в Европу, практически можно назвать, как выражался Макс Вебер, «обыденностью харизмы».