Радуга тяготения

У 20-миллиметровых зенитных пулеметов тоскливо разнежилась Грасиэла Имаго Порталес. В свое время в Буэнос-Айресе она была городской сумасшедшей, никого не трогала, дружила со всеми, любых оттенков, – от Сиприано Рейеса, который как-то раз за нее вступился, до «Acción Argentina», на которую работала, пока всех не замели. Литераторы ее особо любили. Говорят, Борхес посвятил ей стихотворение («El laberinto de tu incertidumbre / Me trama con la disquiet ante luna…»)[205].

Команда, угнавшая эту подлодку, всплыла здесь из многообразия аргентинских маний. Эль Ньято ходит и ботает по фене гаучо XIX века: сигареты у него – «pitos», бычки – «puchos», пьет он не канью, а «la tacuara», а когда он пьян, то он «mamao»[206]. Иногда Фелипе приходится его переводить. Фелипе – молодой поэт из непростых, у него выше крыши неприятных восторгов, и среди них – идеалистические и романтические представления о гаучо. Он вечно подлизывается к Эль Ньято. Белаустеги, и. о. судового механика, – из Энтре-Риос и позитивист в местечковом изводе. Для пророка науки недурно обращается с ножом, к тому же; потому-то Эль Ньято и не покусился до сих пор на безбожного Месопотамского Большевика. Их солидарности это не на пользу, но, с другой стороны, ей много чего не на пользу. Лус сейчас с Фелипе, хотя считается, что она – девушка Паскудосси: когда тот, уехав в Цюрих, пропал, она сошлась с поэтом на основе пронзительной декламации «Pavos Reales»[207]

Лугонеса однажды ночью у побережья Матозиньюша. Для этой команды ностальгия – что морская болезнь: жизнь в них поддерживает лишь надежда от нее сдохнуть.

Но Паскудосси все же возник снова – в Бремерхафене. Через остатки Германии удирал от Британской Военной Разведки – без всякого понятия, с какой стати за ним гонятся.

– А чего не поехал в Женеву – оттуда бы на нас и вышел?

– Не хотел выводить их на Ибаргенгойтиа. Я кое-кого послал.

– Кого? – поинтересовался Белаустеги.

– Я так и не понял, как его зовут. – Паскудосси почесал косматую репу. – Мож, сглупил.

– Дальнейших контактов с ним не было?

– Ни единого.

– Тогда мы под колпаком, – Белаустеги угрюм. – Кто бы он ни был, он спалился. Ты прекрасно разбираешься в людях.

– А что, по-твоему, надо было – сначала к психиатру его отвести? Взвесить варианты? Посидеть пару-тройку недель, обмозговать?

– Он прав, – Эль Ньято поднял крупный кулак. – Пусть бабы мозгуют, анализируют. А мужчине полагается идти вперед, смотреть Жизни прямо в лицо.

– Тошнит от тебя, – сказала Грасиэла Имаго Порталес. – Ты не мужик, ты потный конь.

– Благодарю вас, – поклонился Эль Ньято со всем достоинством гаучо.

Никто не орал. Беседа в закрытом стальном пространстве в ту ночь полнилась тихими демпфированными «с» и палатальными «й» – причудливой неохотной пикантностью аргентинского испанского, пронесенного через годы пошедших прахом надежд, самоцензуры, долгих окольных уклонений от политической истины – попыток принудить Государство к жизни в мышцах твоего языка, в волглой интимности за сомкнутыми губами… pero ché, no sós argentino…

В Баварии Паскудосси сбивал подметки по окраинам городка, лишь на несколько минут опережая «роллс-ройс» со зловещим куполом на крыше: из зеленого перспекса, через который ничего не разглядишь. Солнце только что село. И вдруг услышал выстрелы, топот копыт, чей-то гнусавый металлический английский. Однако затейливый городок казался пустынен. Как такое возможно? Он вступил в кирпичный лабиринт, который раньше был фабрикой гармоник. В грязи литейного цеха, навсегда неотзвоненные, лежали кляксы колокольной бронзы. По высокой стене, выкрашенной недавно белым, барабанили тени коней и их ездоков. А на верстаках и ящиках сидела и глядела на него дюжина личностей, в коих Паскудосси тут же признал гангстеров. Тлели кончики сигар, по-немецки то и дело перешептывались марухи. Мужчины ели сосиски, сдирая кожуру белыми зубами, ухоженными – они сверкали в отсветах киноэкрана. На них перчатки Калигари, вошедшие сейчас по всей Зоне в летнюю моду: скелетно-белые, за исключением четырех линий глубоким фиолетом, расходящихся веером от запястья к костяшкам на тыльной стороне. На всех – костюмы немногим темнее зубов. Паскудосси после Б.-А. и Цюриха сие показалось экстравагантным. Женщины часто закидывали ногу на ногу – все напряженные, как гадюки. В воздухе пахло травой, жжеными листьями – аргентинцу это странно: он, смертельно соскучившись по дому, в сем запахе опознавал лишь аромат свежезаваренного мате после неудачного дня на скачках. Окна под венцами на рамах выходили на кирпичный фабричный двор, где мягко дуло летним воздухом. Киносвет мерцал голубизной по пустым окнам, словно дыханье тщилось извлечь ноту. Образы грубели с лихвой.

– Дайоошь! – орали пиджи, а белые перчатки скакали вверх-вниз. Рты и глаза распахивались широко, будто у деток малых.

Катушка домоталась, но свет зажигать не стали. Поднялась огромная фигура в шикарном белом пидже, потянулась и неспешно подвалила к тому углу, где в ужасе скрючился Паскудосси.