Радуга тяготения

А по весомой причине: их подводная лодка только что возникла на экране радара эскадренного миноносца ВМС США «Джон З. Бяка» (улыбочку, подлодочка!) в виде «скунса», сиречь неопознанной точки, и «Бяка» рефлекторно – это у него после войны мышцы дергаются – уже кинулся на них самым полным ходом. Радиолокационная видимость сегодня изумительна, зеленое радиоэхо «мелкозернисто, как кожа младенца», подтверждает Арахнис Телеангиэкстазис по кличке «Паук», оператор РЛС[217] 2-го класса. Видать до самых Азор. На море мягкий флуоресцентный летний вечер. Но что это на экране – перемещается шустро, от развертки к развертке, ломаное, будто капля света от первоначального импульса, крохотное, однако несомненное, движется к недвижному центру развертки, все ближе…

– Полундраполундраполундра! – верещит кто-то в головные телефоны с поста ГАС[218], испуганно и громко. Это значит, что на подходе – вражеская торпеда. На камбузе рушатся кофейники, по стеклянной поверхности прокладчика курса скользят параллельные линейки и циркули-измерители, ибо старая кастрюля кренится, совершая маневр уклонения, запоздавший еще к администрации Кулиджа.

Бледный след «Der Aal» нацелен перпендикулярно отчаянному ерзанью «Бяки» по морю примерно у миделя. Но вмешивается наркотик онейрин – в виде гидрохлорида. Аппарат, из которого он исторгся, – большой кофейник в столовой команды на борту «Джона З. Бяки». Проказник матрос Будин – никто иной – засеял сегодняшние угодья гущи сильной дозой прославленного опьяняющего вещества Ласло Ябопа, которое раздобыл при недавнем посещении Берлина.

В числе первых исследователи открыли в онейрине свойство временно́й модуляции. «Она переживается, – пишет Шецлин, – субъективно… э… ну в общем. Скажем так. Это как забивать клинья из серебряной губки – прямо – вам – в мозг!» Посему в нежных отражениях от морской поверхности нынче вечером два фатальных курса пересекаются в пространстве – однако не во времени. Тут они и близко не ко времени, хе хе. Белаустеги шмальнул своей торпедой в дотемна проржавленную посудину, давно оставленную командой, пассивно несомую теченьями и ветром, однако ночи являющую довольно внушительный череп: уведомление о металлической пустоте, тени, какая пугала позитивистов и покрепче Белаустеги. А визуальному опознаванию по маленькому разогнавшемуся импульсу на экранах радара «Бяки» подвергся, как выяснилось, труп – темного оттенка, вероятно, принадлежал североафриканцу, – и расчет кормового 3-дюймового орудия эсминца полчаса расстреливал его в клочья, пока серый военный корабль скользил мимо, поддерживая безопасную дистанцию и опасаясь чумы.

Так что это за море вы переплыли и на дно какого моря по тревоге не раз уж ныряли, переполненные адреналином, а на самом деле – в ловушке, затурканные эпистемологиями сих угроз, что параноят вас в такую усмерть, в капкане стального горшка, размалываясь в обезвитаминенную кашу в суповом наборе ваших же слов, вашего растранжиренного впустую подводного дыханья? Чтобы в конце концов повылазили и принялись за дело сионисты, понадобилось Дело Дрейфуса: а вас что выгонит из вашей суповой кастрюли? Или уже? Сегодняшние атака и спасение повлияли? Отправитесь ли вы на Пустошь, начнете ль заселяться, станете ждать явленья своего Режиссера?

* * *

Под высокой ивой подле канала – в «козлике», в тенечке – сидят Чичерин и его водитель Джабаев, юный шаровой казах, прыщавый, неизменно угрюмый, обычно зачесывает волосы на манер американского соловья Фрэнка Синатры, а в сей миг морщит чело на ломоть гашиша и выговаривает Чичерину:

– Знаете, больше надо было взять.

– Я взял, сколько ему стоила его свобода, – оправдывается Чичерин. – Где же трубка, ну?

– А вы откуда знаете, сколько ему стоит свобода? Я чего думаю, а? Я думаю, вам Зона в голову немного ударила. – Джабаев этот – скорее закадычный напарник, чем шофер, а посему, ставя под сомненье чичеринскую мудрость, до определенного предела наслаждается иммунитетом.

– Слушай, дехкан, ты же читал расшифровку? Этот человек – несчастный одиночка. У него неприятности. Полезнее, если он будет бегать по Зоне, считая, будто свободен, но лучше ему сидеть где-нибудь под замком. Он ведь даже не соображает, что такое

эта его свобода, а уж сколько она стоит – и подавно. Поэтому цену назначил я, что с самого начала не имело значения.

– Довольно авторитарно, – склабится юный Джабаев. – Где спички?

Хотя грустно. Ленитроп Чичерину понравился. Чичерин понимает, что в любой нормальный исторический период они подружились бы с полпинка. У тех, кто одевается в диковинные костюмы, есть savoir-vivre[219] – не говоря уж о типе расстройства личности, – какими он восхищается. Еще в детстве, в Ленинграде матушка сшила ему на руках костюм для детского спектакля. Чичерин был волк. И в ту минуту, когда надел на себя голову перед зеркалом у божницы, он признал себя. Он и был волк.