Радуга тяготения

– С самого начала знала, что он гений. Я была всего лишь его созданием. – Ни разу не звезда, как она открыто признается, не Дитрих, да и не вамп а-ля Бригитта Хельм. Но что-то из ими желаемого в ней было – они (Ленитроп: «Они?» – Эрдманн: «Ну я не знаю…») прозвали ее «анти-Дитрих»: не губительница мужчин, но кукла – вялая, изможденная… – Я смотрела все наши фильмы, – вспоминает она, – некоторые – по шесть-семь раз. Я как будто никогда не шевелилась. Даже лицо. Ах-х, долгие, долгие крупные планы через газ… как будто один и тот же кадр повторялся, снова и снова. Даже когда я убегала – за мной обязательно кто-нибудь гонялся, монстры, безумцы, преступники, – я все равно была так… – поблескивают браслеты, – флегматична, так монументальна. А если не бежала, то меня обычно привязывали, приковывали к чему-нибудь. Пойдемте. Я вам покажу. – Ведет Ленитропа к остаткам камеры пыток, с дыбы обломали деревянные зубья, гипсовая каменная кладка покоцана и шелушится, пыль клубами, мертвые факелы остыли и скособочились в своих канделябрах. Лайковыми пальцами она с перестуком перебирает деревянные цепи, на которых уже вытерся почти весь серебрин. – Это была площадка «Alpdrücken». В те дни Герхардт еще любил подчеркнутое освещение. – Серебристая серость собирается в тонких морщинках ее перчаток, когда она смахивает пыль с дыбы и ложится. – Вот так, – поднимает руки и просит Ленитропа застегнуть жестяные оковы на запястьях и лодыжках. – Свет шел одновременно сверху и снизу, поэтому у всех было по две тени: Каина и Авеля, как нам Герхардт говорил. То была вершина его символистского периода. Впоследствии он пользовался более естественным светом, больше снимал на натуре. – Они ездили в Париж, Вену. В Херренкимзее в Баварских Альпах. Фон Гёлль грезил о том, чтобы снять фильм о Людвиге II. Едва в черный список не попал. Тогда все с ума сходили по Фридриху. Считалось непатриотичным утверждать, будто германский правитель может быть еще и безумцем. Но золото, зеркала, многие мили барочных орнаментов слегка сдвинули крышу и самому фон Гёллю. Особенно длинные коридоры… «Коридорная метафизика», называют это состояние французы. Старые коридорные клеважники с нежностью хмыкают, когда им рассказывают, как фон Гёлль, давно исчерпав все запасы пленки, по-прежнему катался на операторской тележке по золотым просторам, а на лице его играла дебильная улыбочка. Даже на ортохроматической пленке теплота выжила в черно-белом изображении, хотя фильм на экраны, конечно, так и не вышел. «Das Wütend Reich»[223]

, как такое можно было вынести? Бесконечные торги, опрятные человечки с нацистскими значками на лацканах валят толпами, мешают снимать, лицами втыкаются прямо в стеклянные стены. «Рейх» они готовы были заменить на что угодно, даже на «Königreich»[224], но фон Гёлль ни в какую. Он шел по канату. Чтобы как-то уравновесить, тут же начал «Приличное общество», которое, говорят, восхищенный Геббельс полюбил так, что смотрел три раза, хихикая и пихая в плечо соседа, которым запросто мог оказаться Адольф Гитлер. Маргерита играла там лесбиянку в кафе – «ту, что с моноклем, ее в конце насмерть забивает хлыстом трансвестит, помните?» Толстые ноги в шелковых чулках теперь неумолимо сияют, будто на станке обработаны, гладкие колени скользят друг о друга – то входит память, возбуждая ее. Ленитропа тоже. Она улыбается его напряженной промежности из оленьей кожи. – Он был прекрасен. В обоих смыслах, без разницы. Вы мне его капельку напоминаете. Особенно… сапоги эти… «Приличное общество» – это у нас был второй фильм, а вот этот… – этот? – «Alpdrücken», этот был первый. Бьянка у меня, по-моему, от него. Зачата на этих съемках. Он играл Великого Инквизитора, пытал меня. Ах, мы были Парой Рейха – Грета Эрдманн и Макс Шлепцих, Изумительно Вместе…

– Макс Шлепцих, – повторяет Ленитроп, выпучив глаза, – хватит дурака валять. Макс Шлепцих?

– Его звали иначе. Я тоже не Эрдманн. Но всё, что связано с землей, было политически безопасно, – Земля, Почва, Народ… код. Который они, глядя на тебя, умели расшифровать… У Макса была очень еврейская фамилия, Как-то-ский, и Герхардт счел, что благоразумнее дать ему новую.

– Грета, кроме того кто-то счел благоразумным и меня назвать Максом Шлепцихом. – Он показывает ей пропуск, полученный от Зойре Обломма.

Она пристально смотрит на картонку, затем коротко – на Ленитропа. Снова дрожит. Некая смесь желанья и страха.

– Я так и знала.

– Что знали?

Взгляд в сторону, покорный.

– Знала, что он умер. Он исчез в 38-м. Дел у Них хватало, да?

В Зоне Ленитроп навидался европейского паспортного психоза и сейчас хочет ее утешить.

– Это подделка. Имя – просто случайный псевдоним. Тот мужик, который его сделал, видимо, помнил Шлепциха по какому-нибудь фильму.