Радуга тяготения

Сеанс Амитала Натрия цепляется за подкладку чичеринского мозга, будто отходняк у него самого. Глубоко, глубоко – глубже политики, секса или детских страхов… нырок в ядерную черноту… Черное струится по всей расшифровке: рекуррентный цвет – черный. Ленитроп ни разу не упомянул Энциана по имени, да и про Шварцкоммандо не заговаривал. А вот про «Шварцгерэт» да. Кроме того, совокуплял «шварц-» с разными чудны́ми существительными – когда пробивались обрывки на немецком. Черноженщина, Черноракета, Черногреза… Неологизмы, похоже, возникали бессознательно. Есть ли единый корень, залегающий глубже, чем копали, из коего Ленитроповы Чернослова только на взгляд расцветают порознь? Или же он через язык заразился германской манией именования, членя Творенье все тоньше и тоньше, анализируя, все безнадежнее отделяя именователя от именуемого, вплоть до задействования математической комбинаторики, воедино склепывая упрочившиеся существительные, дабы возникли новые, безумно, бесконечно искажающая забава химика, чьи молекулы – слова…

В общем, не человек – головоломка. Когда Лиха Леттем впервые известила о его присутствии в Зоне, Чичерину стало интересно лишь настолько, чтобы обыденно за Ленитропом присматривать – наряду с десятками прочих. Единственная странность – и по мере наблюдения она становилась все страньше, – заключалась в том, что Ленитроп, судя по всему, действовал один. До сей минуты он не зарегистрировал, не маркировал, не обнаружил и не упромыслил ни единого клочка ни железа от А4, ни данных об оном. Он не докладывает ни о чем ни в ГОРО, ни в ПОРЗ, ни в БОВВС, ни в ТР[220], ни какому их американскому двойнику – вообще никакой известной конторе Союзников. Однако он – из Верных: падальщики уже прилежно рыщут по маршрутам отхода батарей А4 от Хук-ван-Холланда через всю Нижнюю Саксонию. Паломники по дорогам чуда, всяк клок и кус – священная реликвия, всяк обрывок технологической инструкции – стих Писания.

Но обычное железо Ленитропа не интересует. Он упорствует, приберегает себя для чего-то совершенно необычайного. Черноракеты? 00000? Ее – и таинственный «Шварцгерэт» – ищет Энциан. Весьма вероятно, что Ленитроп, подхлестываемый этим его Черноявлением и откликающийся на его потребности, сколь угодно от него утаенные, будет все время, цикл за циклом, возвращаться к Энциану, пока миссия не выполнится, партии не обеспечатся, железо не найдется. Чичерин это чует печенкой – такого даже бумаге не предашь. В оперативном смысле он здесь одинок, как и Ленитроп: докладывает – когда и если докладывает – специальному комитету Маленкова в Совнаркоме (задание от ЦАГИ – более-менее прикрытие). Но Ленитроп – его парнишка. За ним проследят, будь спок. А если потеряют – ну что ж, снова найдут. Жалко, что его никак не замотивировать, чтоб лично сцапал Энциана. Однако не такой дурень Чичерин, чтобы полагать, будто всех американцев эксплуатировать не сложнее, чем майора Клёви, с его-то рефлексами на черноту…

Жалко. Чичерин и Ленитроп могли бы вместе покурить гашиша, сравнить впечатления от Лихи и других девушек из руин. Он бы попел американцу песен, которым научила его матушка: киевских колыбельных, звезды горят, влюбленные, белая акация, соловьи…

– Когда в следующий раз нарвемся на этого англичанина, – Джабаев с любопытством смотрит на свои руки на руле, – или американца, или кто он там, вы уж выясните, где он эту дрянь достал

?

– Запиши, чтоб не забыть, – распоряжается Чичерин. И оба принимаются буйно кудахтать под деревом.

* * *

Ленитроп очухивается эпизодами, что вплывают в затемнение сна и всплывают из него: отмеренные и безмятежные диалоги на русском, руки у него на пульсе, чья-то широкая зеленая спина, выходящая из комнаты… Белая комната, полный куб, хотя Ленитроп некоторое время не способен признать ни кубов, ни стен, ни горизонтального положения, ничего пространственного. Лишь уверенность, что его снова накачали этим Амиталом Натрия. Это чувство ему знакомо.

Он на койке, по-прежнему в наряде Ракетмена, шлем на полу, рядом с несессером пахтача – ой-ёй. Хотя пред лицом сомнений в своей способности двигаться потребно сверхчеловеческое мужество, Ленитропу удается перевернуться и проверить дурь. Один пакет в фольге кажется меньше. Беспокойный час-другой Ленитроп разворачивает верх, и, само собой, обнаруживается свежий срез, сыро-зеленый на грязно-коричневом кусе. Снаружи по железным ступеням звенят шаги, внизу съезжает тяжелая дверь. Блядь. Он лежит в белом кубе, в голове плывет, ноги скрещены руки за головой, двигаться особо никуда неохота… Задремывает и грезит о птичках: тесная стайка пуночек, ее сдувает в листопаде птиц, в густом снегопаде. Это в Беркшире. Ленитроп маленький, держится за отцовскую руку. Ватагу птиц сносит вбок, будто их сбили, и вверх, сквозь непогодь, снова вниз – ищут прокорм.

– Бедняжки, – грит Ленитроп и чувствует, как отец крепче стискивает ему руку в шерстяной варежке.

Бродерик улыбается:

– У них порядок. Сердца у них бьются очень-очень быстро. Их греют кровь и перышки. Не волнуйся, сын. Не волнуйся…