Радуга тяготения

Подвал Зойре он ищет час. Но там темно – и пусто. Ленитроп входит, включает свет. То ли шмон, то ли банды не поладили: печатный пресс испарился, повсюду разбросана одежда, и к вдобавок ужасно странная – имеется, например, плетеный костюм из прутьев, желтый, прямо скажем, плетеный костюм, с шарнирами в подмышках, на локтях, коленках и в паху… ой, гмм, короче, Ленитроп и сам учиняет легкий обыск, заглядывает в туфли – ну, кое-какие вообще-то не туфли, а ножные перчатки с отдельными пальчиками, да не сшитыми, а отлитыми

из неприятной такой пестрой смолы, мячи для кегельбана из такой делают… за отставшие ошметки обоев, в скатанные жалюзи, в штриховку пары липовых рейхсмарок, оброненных мародерами, – и так четверть часа, и ничего… и все время из пристальных своих теней его созерцает белый предмет на столе. Ленитроп чувствует взгляд и лишь затем видит наконец: двухдюймовая шахматная фигура. Белый конь из пластика – да и-и погодь-ка, Ленитроп ща выяснит, чего это за пластик, чувак!

Конский череп: глазницы пусты до самого основания. Внутри – туго скрученная папиросная бумажка, записка от Зойре. «Raketemensch! Der Springer просит передать тебе этот его символ. Не потеряй – по нему он узнает тебя. Я на Якобиштрассе, 12, 3

^er Hof, номер 7. И о/5, ваш. Твой?» А «И о/5» – старая подпись Джона Диллинджера. Этим летом ее в Зоне пользуют все кому не лень. Дает понять, как люди относятся к некоторым вещам…

Зойре приложил карту – нарисовал, как добраться. Опять прямиком в британский сектор. Со стонами Ленитроп выбирается назад, в грязь и раннее утро. У Бранденбургских ворот вновь заряжает морось. На улице еще валяются куски этих самых Ворот – клонятся, снарядом раздробленные, к дождливому небу, безмолвие ворот колоссально, изнуренно, и он шлепает мимо, огибая их с фланга, Колесница поблескивает углем, подхлестнутая и неподвижная, 30-е столетие на дворе, и авантюрист Ракетмен только что приземлился на экскурсию по развалинам, следы древней европейской цивилизации на пустынном плато…

Якобиштрассе и окрестных трущоб уличные бои не коснулись, как и нутряной ее тьмы, теневой кладки, что выстоит, куда б ни делось солнце. Номер 12 – целый квартал многоквартирников, еще доинфляционных, пять-шесть этажей плюс мансарда, пять-шесть Hinterhöfe, что угнездились один в другом, – коробки в подарке шутника, а в сердцевине ничего, лишь последний впалый двор, воняющий все той же стряпней, и мусором, и мочой, которым минули десятилетия. Ха, ха!

Ленитроп бредет к первой арке. Уличный фонарь выкладывает тень его плаща вперед, в одну арку за другой, и на каждой намалевано выцветшей краской: Erster-Hof, Zweiter-Hof, Dritter-Hof u. s. w.[244]

, очертаньями они – как въезд в «Миттельверке», параболические, только больше смахивают на разверстый рот и глотку, хрящевые суставы отступают, ждут, надеются проглотить… над пастью – два квадратных глаза, белки из органди, в радужке черным-черно, – в гляделки играют… оно смеется, как смеялось годами, не умолкая, вибрирующий смех навзрыд, словно твердый фарфор катится или стукается под водою в раковине. Безмозглые хиханьки, да это ж я, геометрический такой, чё дергаешься-то, заходь… Но боль, двадцать, двадцать пять лет боли парализованы в глубокой этой глотке… старый изгой, равнодушный, уже подсевший на выживание, годами ждет, ждет ранимых слюнтяев, вроде Ленитропа, чтоб явиться им, смеясь и плача, и все – беззвучно… краска лупится с Лика, обожженная, зараженная, давно уже умирающая, и как это Ленитропу взять и войти в шизоидное горло? Ну как же, этого, natürlich[245], хочет от Ленитропа страж, могущественная Студия: Ленитроп сегодня – персонаж ювенильный: неизъясненная Их потребность сохранить некое минимальное население в посеревших этих недоходяжьих краях – из экономических соображений, разумеется, а то и эмоциональных, – вот что гнало его всю ночь, его и прочих, одиноких берлинцев, выползающих на свет лишь в эти опорожненные часы, ничему не принадлежа, никуда не стремясь…

Зойре тоже на месте не сидит, хоть и внутри, рыщет по своим грезам. Как будто одна большая комната – темная, задымленная табаком и кифом, крошево штукатурных хребтов, где проломлены стены, по всему полу – соломенные тюфяки, на одном парочка тихонько раскуривает позднюю сигарету, на другом кто-то храпит… лакированный концертный «Империал» Бёзендорфера, на который опирается Труди в одной гимнастерке – отчаянная муза, тянет длинные голые ноги.

– Густав, прошу тебя, иди спать, уже почти светает.