Радуга тяготения

– Я и не думал, – грит Густав, и на миг становится очевидно, что Зойре тоже слыхал про Веберна и закулисным своим манером старается ободрить Густава.

– Чем тебе Россини не угодил? – вспыхивая, вопит Зойре. – А?

– Фу, – орет Густав, – Россини, фу, фу, – и снова-здорово, – вы допотопная развалина. Почему никто больше не ходит на концерты? Думаете, из-за войны? Как бы не так, старичина, я вам скажу, почему, – потому что залы набиты такими, как вы! Битком набиты! Задремывают, клюют носом и улыбаются, фырчат слюняво сквозь зубные протезы, отхаркиваются и плюют в бумажные пакеты, плетут хитроумные козни против собственных детей – и не только собственных, против чужих тоже! сидят себе в концерте с такими же седовласыми старыми шакалами, только и слышишь уютненький бубнеж – хрипят, рыгают, брюхом булькают, чешутся, причмокивают, крякают, вся опера набита ими под завязку, вплоть до стоячих мест, они ковыляют по проходам, свешиваются с балконов под потолком, и знаете, что́ они все слушают, Зойре? знаете? Они все слушают Россини! Слюни распустили под попурри из предсказуемых мелодиек, упираются локтями в колени, бормочут: «Давай, ну давай, Россини, давай-ка сворачивай эти претенциозные фанфары, вываливай в натуре хорошие мелодии!» Бесстыдство, как в один присест сожрать целую банку арахисовой пасты. А тут тебе и резвая тарантелла из «Tancredi», и они топают в упоении, стучат зубами и грохочут тростями: «О! о! вот так-то

лучше!»

– Это великая мелодия, – визжит в ответ Зойре. – Курни-ка еще, я тебе на «Бёзендорфере» сбацаю.

Под эту самую тарантеллу – и впрямь хорошая мелодия – из утреннего дождя появляется Магда и теперь забивает всем косяки. Один протягивает Зойре. Тот бросает играть и длительно созерцает фигарку. То и дело кивая, улыбаясь или хмурясь.

Густав склонен фыркать, но Зойре, как выясняется, – адепт прихотливого искусства папиромантии, умеет предвидеть будущее по манере сворачивать косяки – по форме их, по следам слюны, морщинкам или складкам на бумаге, а равно отсутствию таковых.

– Ты скоро влюбишься, – грит Зойре, – видишь, вот эта линия.

– Длинная, да? Значит…

– Длина – это обычно сила чувства. Не время.

– Кратко, но сладко, – вздыхает Магда. – Fabelhaft, was?[248]

Труди подходит, обнимает ее. Вдвоем они – как Матт и Джефф, Труди на каблуках выше Магды примерно на фут. Они знают, как смотрятся, и при случае шляются по городу, дабы хоть на минутку вклиниться в чужие мысли.

– Ну и как тебе шишки? – грит Зойре.

– Hübsch, – признает Густав. – Чуток stahlig, и, пожалуй, под их Körper проглядывает бесконечно малый намек на Bodengeschmack, что, безусловно, süffig[249].

– Я бы сказал, spritzig, – не соглашается Зойре, если, конечно, в этом дело. – Вообще более bukettreich[250], чем урожаи прошлого года, правда?

– Ну, для растительного покрова Haut

Атласа свой Art у них имеется. Его определенно можно обозначить термином kernig, даже – как нередко говорится об этом sauber свойстве, ярко выраженном в регионе Уэд-Нфис, – поистине pikant[251].

– По сути дела, я склоняюсь к подозрению, что происходят они откуда-то с южных склонов Джебел-Сархо, – грит Зойре, – заметь, какая Spiel, весьма glatt и blumig, в их würzig дерзости даже имеется намек на Fülle…

[252]

– Нет-нет-нет, Fülle – это чересчур, «Изумруд Эль-Абида» месяц назад – вот где Fülle. Но эти явно более zart[253].

Говоря по правде, оба так обдолбаны, что сами не врубаются, о чем говорят, – да ну и ладно, поскольку тут со всей дури колотят в дверь, а за оной раздается целый хор «ахтунгов». Ленитроп кричит и несется к окну, бежит на крышу, по крыше и по оцинкованной трубе сползает в ближайший к улице двор. А к Зойре вламываются ярыги. Берлинские снегири при поддержке американской полиции в статусе консультантов.

– Вы мне предъя́вите бумаги! – вопит предводитель облавы.

Зойре улыбается и протягивает ему пачку «Зиг-Загов» – только что из Парижа.

Спустя двадцать минут Ленитроп минует кабаре где-то в американском секторе – снаружи и внутри прохлаждаются пустолицые «подснежники», где-то радио или фонограф наигрывает попурри из Ирвинга Берлина. Ленитроп паранойяльно крадется по улице, вот тебе и «Боже, храни Америку», да и-и «Тут у нас армия, мистер Джонс», такова у него на родине «Песня Хорста Весселя»; впрочем, это ж Густав на Якобиштрассе болбочет (из него им Антона Веберна не сделать) моргающему американскому подполковнику:

– Парабола! Ловушка! Вы всегда были уязвимы пред бесхитростной германской симфонической дугой, от тоники к доминанте, и снова, едва взлетев, – к тонике. Величие! Gesellschaft!

– Тевтоники? – грит подполковник. – Доминанты? Друг, война-то кончилась. Это что еще за разговорчики?