Радуга тяготения

Никто другой. В брючном кармане Ленитроп до сих пор таскает шахматную фигурку, которую дал старина Зойре Обломм. По ней Шпрингер его и узнает. Ленитроп засыпает в рубке – выпадает часа на два-три, и за это время к нему приходит Бьянка, притискивается к нему под одеялом. «Ты теперь и впрямь в этой Европе», – ухмыляется она, обнимая его. «Ой гоп-поди», – твердит Ленитроп, и голос у него – точь-в-точь Ширли Темпл, Ленитропу неподконтролен. Как неудобно. Просыпается он от солнца, визга чаек, запаха топочного мазута номер 2, рокота винных бочек по грохочущим сходням на берег. Они у причала в Свинемюнде, у долгих и просевших пепельных останков складов. Фрау Гнабх надзирает за выгрузкой чего-то там. У Отто закипает жестянка настоящего, бог свидетель, Bohnenkaffee[288].

– Давненько не пробовал, – Ленитроп обжигается.

– Черный рынок, – мурлычет Молчун Отто. – Хороший бизнес.

– Сам занимался…

Ох да, и последыш этого Будинова гашиша, целых, блядь, несколько унций, остался на «Анубисе», ну не умник ли. Сахарница в пляс пустилась, вместе с Лапой Покатилась, чтобы в Дьявольское Месиво попасть…

– Славное утречко, – замечает Отто.

Ленитроп опять влатывается в смокинг – севший, весь сморщенный и почти сухой – и сходит с Отто на берег искать Der Springer. Судя по всему, именно Шпрингер зафрахтовал сегодняшний рейс. Ленитроп то и дело озирается, ищет «Анубис», но яхты нигде не видать. Вдалеках сгрудились портальные краны – скелеты, они правят опустошеньем, что столь внезапно постигло этот порт. Русское весеннее наступление усложнило здешнюю топографию. Белое судно может прятаться в доках за любой горой обломков. Туки-та, выходи же…

Бурю сдуло, бриз сегодня мягкий, а небо над головой лежит идеальной схемой интерференции, скумбриево-серое и голубое. Где-то роются и лязгают военные машины. Далеко и близко по-русски кричат мужчины и женщины. Отто и Ленитроп огибают их переулками, застроенными остатками фахверков, что выдвигаются на шажок с каждым этажом, дабы через века еле ощутимого падения встретиться над головой. На крылечках сидят люди в фуражках с черными козырьками, присматриваются к рукам – нет ли в них сигаретки. На маленькой площади выставили рыночные прилавки – деревянные каркасы и старая испачканная холстина, мерцающая, когда ее насквозь пролетает ветерок. Русские солдаты подпирают столбы или скамьи, болтают с девушками в дирндлах и белых гольфах – все почти недвижны, как статуи. Рыночные подводы отцеплены, языки вывалены наземь, настилы покрыты мешковиной и соломой, остатками товара. К грязевым негативам танковых гусениц принюхиваются собаки. Двое мужчин в заношенных темно-синих мундирах пробираются по площади с метлой и шлангом – счищают мусор и каменную крошку соленой водой, что качается из бухты. Две маленькие девочки бегают и бегают взапуски вокруг кричаще-красного киоска, залепленного хромолитографиями Сталина. К докам крутят педали рабочие в кожаных кепках, моргают, лица утренние, а коробки с обедом болтаются на рулях. Голуби и чайки финтят в канавах, сражаясь за объедки. Мимо спешат прозрачные, как призраки, женщины с пустыми авоськами. Посреди улицы кварталом невидимых птиц заливается одинокое деревце.

Лиха так и говорила: на замусоренном сталью променаде, попинывает камушки, поглядывает на воду, а глаза меж тем прочесывают пляж, не выглянут ли где случайно часики или золотая оправа, поджидает, кто б ни появился, – Наш Человек. Лет 50, глаза тусклые и нейтрально-окрашенные, волосы на висках густы и зачесаны назад.

Ленитроп светит пластикового коня. Der Springer улыбается и кланяется.

– Герхардт фон Гёлль к вашим услугам. – Они жмут друг другу руки, хотя Ленитропу ладонь неприятным манером покалывает.

Чайки кричат, на штранде плющатся волны.

– Э-э, – грит Ленитроп, – меня иногда слух подводит, вам придется… вы сказали Герхардт фон как? – Скумбрийное небо уже похоже не так на муар, как на шахматную доску. – Кажется, у нас есть общий знакомый. – Ая, Маргерита Эрдманн. Вчера вечером ее видал. Да-с…

– Она числится в мертвых. – Он берет Ленитропа под руку, и все они идут прогуливаться по променаду.

– Н-ну, вы числитесь в кинорежиссерах.

– То же самое, – подкуривая всем американские сигареты. – Те же проблемы контроля. Только интенсивнее. Бывает музыкальный слух, для коего неблагозвучность – высшая форма созвучия. Слышали про Антона Веберна? Очень грустно.

– Это была ошибка. Он невиновен.

– Ха. Еще как невиновен. Но ошибки – часть схемы, все на своем месте. Видно же, как все на месте, ja? различаешь схемы, приспосабливаешься к ритмам, настает день – и ты больше не актер, но свободен, встал по другую сторону камеры. Без всяких драматических вызовов в дирекцию – просто однажды просыпаешься и понимаешь, что Королева, Офицер и Король суть лишь великолепные калеки, а пешки, даже доходящие до последней горизонтали, обречены ползать в двух измерениях, и никакой Туре не вознестись и не опуститься – нет: полет был дарован лишь Скакуну!

– Точно, Шпрингер, – грит Отто.