Радуга тяготения

Из сугроба порушенных гостиничных фасадов выбредает четверка русских рядовых, хохочут на весь променад, переваливают через парапет к воде, а там останавливаются и пускают блинчики, пинают волны, друг другу поют. Не слишком-то освобожденный город – Свинемюнде. Ленитроп просвещает фон Гёлля насчет Маргериты, стараясь не вдаваться в личное. Но тревога за Бьянку, должно быть, отчасти просвечивает. Фон Гёлль похлопывает его по руке, добрый дядюшка.

– Будет вам. Я бы не стал волноваться. Бьянка – умненькое дитя, а мать ее – едва ли богиня-разрушительница.

– Ну вы утешили, Шпрингер.

По пляжу шелестит Балтика, беспокойная, вермахтово-серая. Фон Гёлль приподымает невидимую тирольку перед старушками в черном, что парами вышли погреться на солнышке. Отто гоняет чаек, тянет руки, словно душитель в немом кино, но мимо птицы вечно промахивается. Вскоре к ним присоединяется попутчик: бугорчатый нос, сутулые плечи, недельные рыже-седые баки и мешковатая кожаная шинель, но без штанов. Его зовут Нэрриш – тот Клаус Нэрриш, спец по аэродинамике, которого Хорст Ахтфаден сдал шварцкоммандос, он самый. За шею он несет неощипанную дохлую индейку. Пока они прокладывают путь среди больших и малых глыб Свинемюнде и весенней битвы за него, из руин показываются горожане, постепенно прибиваются к сухопутному флангу фон Гёлля и с этой мертвой птицы не сводят глаз. Шпрингер сует руку под белый пиджак, вынимает американский армейский.45-й и эдак неназойливо демонстрирует проверку действия. Адепты быстренько редеют наполовину.

– Сегодня они голоднее, – замечает Нэрриш.

– Истинная правда, – подтверждает Шпрингер, – но сегодня их и меньше.

– Ничего себе, – взбредает на ум Ленитропу, – паскудство какое вы говорите.

Шпрингер жмет плечами:

– Будьте сострадательны. Но не фантазируйте на их счет. Презирайте меня, облагораживайте их, но помните – мы определяем друг друга. Как элита, так и недоходяги – все мы движемся сквозь космический замысел тьмы и света, и, со всем должным смиреньем, я – из тех немногих, кто способен постичь его in toto[289]. Следовательно, молодой человек, прикидывайте честно, на чьей стороне вам желательно оказаться. Пока они страдают в вековечных тенях, тут… всегда —

СВЕТЛЫЕ ДНИ (Фокс-трот)

…светлые дни для черного рын-каСияют, как желтый-металл!От юж-ных морей до небес-ных, БалтикДеньги – моторчик и главный болтик,Светят маячком, ценники торчком

В каждом декольте Бог да-ал —В зеленой или а-лой, всякой шлюхе ша-лойЗамысел Творца немал…Да и-и солнечный денек-на черном-черном ры(и)нкеСияет, как желтый мета-аалл!

Вступают Нэрриш и Отто, песня поется на три голоса, а праздные и голодные свинемюндцы глядят на них белолице, будто терпеливый домашний скот. Однако тела их лишь подразумеваются: проволочные вешалки для довоенных костюмов и платьев, слишком древние, слишком вылощенные грязью, ходом лет.

Уйдя с променада, они останавливаются на перекрестке, через который марширует подразделение русской пехоты и кавалеристов.

– Ух понаехали, – отмечает Отто. – А где цирк?

– Дальше по берегу, детка, – грит Нэрриш.

– А что по берегу дальше, – интересуется Ленитроп.

– Осторожней, – предупреждает Нэрриш, – он шпион.

– Не зовите меня «деткой», – огрызается Отто.

– Хер там шпион, – грит Ленитроп.

– С ним все нормально, – Шпрингер похлопывает всех по плечам, он у нас Герр Гемютлих, – про него давно уж разговоры ходят. Он даже не вооружен. – Ленитропу: – Можете поехать с нами дальше по берегу. Вам, наверное, будет интересно.

Но Ленитроп не тупица. Подмечает, как странно теперь поглядывают на него все, включая Шпрингера.

В груз, отправляемый дальше вдоль берега, входят шестерка хористок в перышках и блестках под старыми драповыми пальто, чтоб не занимали места в чемоданах, аккомпанирующий оркестрик на разных стадиях алкогольного ступора, многомного ящиков водки и труппа гастролирующих шимпанзе. Навигацки-пиратская матушка Отто загнала одного шимпа в рубку, где они пустились во все тяжкие: фрау фирменно ругается, обезьяна то и дело пытается отхлестать ее по мордасам вялой банановой шкуркой. Импресарио-язвенник Г. М. Б. Хафтунг старается привлечь внимание Отто. Импресарио знаменит способностью взывать не к тому, к кому надо.

– Там же Вольфганг! Он ее убьет!

Вольфганг – его самый ценный шимпанзюк, слегка неуравновешен, сносно изображает Гитлера, но объем внимания у него – м-да.

– Ну, – неопределенно, – с матушкой нужно поосторожней.

В обрамлении ромбовидной таблетки люка гораздо лучше видно, сколь обширно старуха эта повидала свет: она гнется к самому этому Вольфгангу, мурлычет, широченная улыбка – зубастей не бывает, курлычет ему:

– Deine Mutter…[290]