Радуга тяготения

– Ха! Ха! – грит фрау Гнабх.

– Ха! Ха! – грит Нэрриш.

– Я лягу в дрейф к норд-осту, – продолжает эта безумица, – в протоке между островком и этой треугольной штукой, которую у литорали построили.

– Испытательный Стенд Х.

– Броское имечко. Я думаю, к тому времени прилив уже довольно подымется. Зажгу огонь. Отто! Отдавай концы.

– Zu Befehl, Mutti![293]

Ленитроп и Нэрриш броском укрываются за грузовым сараем, отыскивают крытый вагон и прячутся внутри. Никто не замечает. Мимо в разные стороны пробегают шимпанзе. Солдаты, что за ними гоняются, кажется, разозлились уже не на шутку. Где-то выдувает гаммы кларнетист. Двигатель суденышка откашливается и взревывает, вдаль бурлят винты. Немного погодя в вагон забираются Отто и его девчонка, переводят дух.

– Ну что, Нэрриш, – почему б не спросить Ленитропу, – куда, по-вашему, его увезли, а?

– Насколько я успел заметить, Блок Четыре и весь комплекс к югу пустуют. Я бы решил – монтажный корпус у Испытательного Стенда VII. Под большим эллипсом. Там подземные тоннели и казематы – для штаб-квартиры идеально. Вроде комплекс в основном неплохо выстоял, хотя у Рокоссовского был приказ все сровнять с землей.

– Ствол есть? – Нэрриш качает головой. – У меня тоже. И что ж вы за спекулянт тогда? без ствола-то?

– Я раньше занимался инерциальным наведением. Полагаете, вернусь к атавизму?

– Н-ну а чем же нам тогда орудовать? Мозгами?

Небо в щелях вагона темнеет, облака отливают оранжевым, мандариновым, тропическим. Отто и девушка шепчутся в углу.

– От этого надо избавиться, – Нэрриш со своим поганым языком. – Пять минут как от мамочки, а уже Казанова.

Отто горячо излагает свои взгляды на Заговор Матушек. У девушек нечасто встречаются сочувственные уши. Матушки раз в год сходятся вместе – тайно, на таких гигантских съездах – и обмениваются информацией. Рецептами, играми, ключевыми словами, отпирающими их детей.

– Что твоя говорила, когда хотела, чтобы тебе стало стыдно?

– «Я руки до кости изработала!» – грит девушка.

– Точно! А еще готовила, бывало, эти жуткие рагу – с к-картошкой, луком…

– И ветчиной! Ветчину накрошит…

– Видишь, видишь? Это ж не может

быть совпадением! У них состязания – Матушка Года, кормление грудью, смена пеленок, им время засекают, конкурс рагу, ja, – а потом, ближе к концу, уже выпускают детей. На сцену выходит Государственный Обвинитель. «Через минуту, Альбрехт, мы выведем твою матушку. Вот „люгер“, полностью заряжен. Государство гарантирует тебе полную свободу от всякой ответственности. Делай, что пожелаешь, – вообще что угодно. В добрый путь, мальчик мой». Пистолеты заряжены холостыми, натюрлих, но несчастное дитя этого не знает. В финал проходят только те матушки, в которых стреляли. Тут задействуют психиатров, и судьи сидят с секундомерами, замеряют, насколько быстро сломаются детки. «Ну что, Ольга, разве Мутти не славно поступила, когда расстроила твой роман с тем волосатым поэтом?» «Мы понимаем, что вы со своей мамой, Герман, э-э, крайне близки. Помнишь, как она тебя застукала – ты мастурбировал в ее перчатку? А?» Наготове стоят санитары – уволочь детей, в слюнях, с воплями, клоническими конвульсиями. В конце концов на сцене остается всего одна матушка. На голову ей надевают традиционную шляпу с цветами, вручают скипетр и державу, что в данном случае – позолоченный кусок тушеного мяса и хлыст, – а оркестр играет «Тристана унд

Изольду».

* * *

На исходе сумерек они выбираются. В Пенемюнде просто сонный летний вечер. Над головой курсом на запад пролетает косяк уток. Русских поблизости нет. Над входом в складской сарай горит одинокая лампочка. Отто с девушкой рука об руку бредут по причалу. К ним подбирается обезьяна, берет Отто за свободную руку. К югу и северу Балтика все развертывает низкие белые волны.

– Чё творится, – спрашивает кларнетист.

– На, сожри банан, – у тубиста набит рот, и в раструбе его приблуды захована приличных размеров гроздь.

К тому времени, как они выступают, опускается ночь. Они, полетная команда Шпрингера, движутся вглубь по рельсам. По сторонам шлаковой насыпи башнями высятся сосны. Впереди шебуршатся жирные пегие кролики, мелькают лишь их белые пятна, нет причин предполагать, будто они кролики и есть. Хильда, подруга Отто, красиво спускается из лесов с его фуражкой, которую до краев наполнила круглыми ягодами – пыльно-синими, сладкими. Музыканты рассовывают бутылки водки по всем наличным карманам. Это сегодняшний ужин, и Хильда, в одиночестве опустившись на коленки у ягодных кустов, помолилась о красоте благодати для них всех. Уже слышно, как на болотах заводятся первые квакши, как высокочастотно пищит летучая мышь на охоте, а еще – ветер в древесных верхушках. И кроме того – совсем издали – выстрел-другой.

– В моих обезьян стреляют? – тараторит Хафтунг. – Они по 2000 марок штука. Как же я опять столько соберу?

Через рельсы – и прямо по Ленитроповым ногам – переметывается семейка мышей.

– Я-то думал, здесь просто большое кладбище. Видимо, нет.