Распутин (др.издание)

Великий князь отказывается окончательно — какова будет воля Учредительного собрания… И когда долетает эта новость до царя, он заносит в свой дневник спокойное замечание: « Хотел бы знать, кто посоветовал Мише эту гадость?»

Петроград бьет белым ключом, вернее, ключом красным: больно глазам от этих тысяч и тысяч красных розеток, бантов и знамен, которые зловеще вдруг расцвели на груди у людей и по всем их путям. Красными бантиками разукрасились вдруг рабочие и курсистки, маленькие гимназисты и почтенные генералы, проститутки и солдаты, священники и спекулянты, шерочка с машерочкой и банкиры: огни революции перекидывались с одного на другого, и все очень искренно вдруг уверовали, что, собственно, они всегда были революционерами, а если они раньше этого не знали, то это так только, какое-то странное недоразумение. И в то время как пьяная в красных парах революции толпа шарила по чердакам и подвалам и, вылавливая там несчастных полицейских, убивала их во славу свободы и человечности, в то время как тысячи людей, истекая словами, замученные, выкрикивали самые пышные лозунги спасения, в то время как в и без того уже голодающей стране останавливалась всякая работа, в это время, возбуждая всеобщее изумление, по бешеным улицам взбаламученного города стройно, в ногу прошел к Таврическому дворцу гвардейский экипаж, все рослые красавцы матросы, один к одному, а впереди их рядом со знаменем — знаменщиком был Киря матросик — шел двоюродный брат царя великий князь Кирилл Владимирович! На груди его горел красный бант.

— Что?! Не может быть! — воскликнул пораженный Родзянко, когда ему доложили о прибытии великого князя с гвардейским экипажем. — Но это… этому… имени нет!

Огромный толстый человек этот с горящими негодованием глазами, задыхаясь, выкатился из дворца.

— Смирррна! — крикнул великий князь. — На кррраул!

Дружно брязгнув винтовками, гиганты взяли на караул.

Первое мгновение Родзянко опешил, но тотчас же справился и своим бездонным басом крикнул:

— Здорово, молодцы!

— Гав-гав-гав-гав… — дружно рявкнули ряды матросов.

Великий князь подошел к Родзянко, отсалютовал и твердо проговорил:

— Гвардейский экипаж и я, его командир, отдаем все свои силы в распоряжение революционного правительства!

В глазах старика сверкнуло бешенство.

— Ваше присутствие здесь, ваше высочество,и в таком виде… —он покосился на красный бант на груди великого князя, — бесконечно удивляет меня… Я настаиваю, чтобы ваше высочество немедленно ушли отсюда и увели гвардейский экипаж… И прошу вас немедленно, немедленно!

И едва поклонившись великому князю, он повернулся и торопливо скрылся во дворце.

— Ура! Ура! — грянуло неподалеку. — Ура-а-а-а-а…

То огромная толпа узнала Керенского, который прилетел из Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов на щегольском автомобиле. Небольшого роста, худощавый, с подвижным лицом, Керенский кланялся толпе и благодарил ее за поклонение. Голова его кружилась. С ним происходило что-то совершенно невероятное, что одновременно и восхищало и пугало его: какая-то глухая странная сила могуче выпирала его на самые верхи жизни…

— Ура… Ура…

И бледный, лохматый, с оторванными пуговицами пальто Миша Стебельков охрипшим голосом выкрикивал в народ по списку имена новых революционных министров.

— Ура! Ура!.. — сама хорошо не зная чему, ревела толпа, в которой проститутки, лавочники, гимназисты, солдаты, попы, барыни и прочие будто были теперь объединены одним чувством.

Но Миша свое дело знал тонко и, дав толпе выкричаться, сипло прокричал:

— Но это только первый шаг, товарищи! Наша цель — социалистическая республика…

— Правильно, товарищ! Правильно… — раздалось со всех сторон. — Бравва! Ура…

И это новый тревожный галдеж толп висит над взбаламученными улицами: ка-га-га… ка-га-га-га-га… ка-га-га…

Тем временем особая депутация — ненавидевший царя Гучков, правый депутат Шульгин и главнокомандующий Северо-западным фронтом престарелый генерал М. В. Рузский — понеслась к царю с уже готовым актом отречения. Царский поезд по пути из Ставки в Царское Село застрял в старом Пскове: железнодорожные рабочие не пропускали его в Петроград никак. И вечером царь, как всегда, сел спокойно записать свой дневник — так называл он чрезвычайно аккуратные записи свои в толстую, чудесную, в черном шагреневом переплете тетрадь о том, какая сегодня была погода, кого он видел и с кем обедал. На этот раз в дневнике мелькнула живая нотка: царь отметил, что его не пускают в Петроград, и приписал: «Какое безобразие!»

Маленькая депутация нашла царя в Пскове на станции.

Сперва царь заколебался, но старый Рузский, забыв о всяком старом этикете, схватил его за руку и твердо сказал:

— Подпишите! Вы должны подписать, иначе я не ручаюсь за вашу жизнь!

При страшных словах этих в груди царя точно оборвалось что, но в дело вмешался дряхлый Фредерикс.