Распутин (др.издание)

Сергей Терентьевич скоро ушел — потолкаться на народе,как он говорил. Он вполне соглашался с Евгением Ивановичем, но в то же время где-то глубоко в душе его светло шептало: все верно, все так, но авось?., а вдруг?.. Убрать из жизни, сделать безвредными всех этих Тарабукиных, больших и маленьких, которые столько паскудили, дать народу хорошую школу, дать ход скованным силам народным — да разве это так уж много, так уж это трудно? Он не разделял мальчишеских мечтаний о каком-то земном рае, нет, но все же многое можно было бы, несомненно, улучшить. Ему вспоминалась безнадежная борьба его с миром,веры поэтому не было, но верить хотелось страшно…

А Евгений Иванович взялся за свою тайную тетрадь.

«Она идет, страшная… Она уже, собственно, пришла… И замирает сердце: не последний ли это акт российской трагедии? В чем же сущность этой нашей трагедии? В том, что революция — неизбежна. Это говорю я, совсем не революционер, но лишь очень скромный сторонний наблюдатель, в революции мало верующий вообще: да, она была н·е·и·з·б·е·ж·н·а. Но с другой стороны, в условиях нашей беспросветной темноты, закоренелых привычек бесправия, нашей всеобщей продажности революция эта неизбежно выльется в дикий и кровавый бунт. И потому революция эта — пр·ес·туп·на

. Неизбежность и преступность революции одновременно — вот в чем ужас Растащихи, вот основа, суть нашей драмы».

Но не писалось, не думалось — тяжело болела душа. И сосала сердце тоска по Ирине. Где она, милая и страшная?.. Он встал, чтобы пройтись, — тяжело было в одиночестве.

— Ты куда, папик? — выскочив в коридор, спросила Наталочка.

— Надо к Чепелевецкому пройти часы мои из починки взять… — сказал он.

— Возьми и меня, папик… — попросила девочка. — У Сережи болит горлышко, а мне так хочется погулять с тобой…

— Ну что же, пойдем…

Наталочка радостно побежала одеваться. Чрез минуту оба они вышли на двор, где старый Василий разгребал выпавший мокрый снег. Со всех крыш нежно звенела, обещая солнце и радость, жемчужная капель: люли-люли-лель-лель…

— Ну как дела, старина? — спросил Евгений Иванович.

— Дела табак, хозяин! — отвечал Василий и, пугливо озираясь, прибавил: — Телеграф опять будто работать стал… И, бают, телеграм нам в город подали, что царя прогнали и все будто под себя жиды теперь забирают. На Дворянской все ленты красные понадевали…

— Ну, все это так, болтовня, вероятно…

— Нет, сам своими глазами видел… И антамабили это летают — просто ужасти подобно!..

Мимо ворот как раз бурей с воем пролетел автомобиль. Мелькнуло что-то красное…

— Во! Видал? Это они самые… — сказал Василий опасливо.

Евгений Иванович зашел в редакцию, но не успел он спросить старого Афанасия, кто там есть, как дверь из библиотеки разом распахнулась и на шею ему бросился Андрей Иванович, редактор, в своем поношенном бархатном пиджачке и большом черном галстухе бантом. Длинные седые волосы его восторженно развевались.

— Свершилось! — крикнул он. — Боже мой…

— Да что такое?!

— Революция… Отречение… Республика!..

И вдруг старик восторженно зарыдал. Сзади с дрожащими губами стоял Евдоким Яковлевич, старавшийся удержать слезы. Князь и обе молоденьких дочери его восторженно сияли. Сияли какие-то совсем незнакомые молодые люди, которые радостными глазами смотрели на Евгения Ивановича. Сияла Нина Георгиевна. Все, галдя и толкаясь, восторженно перебивая друг друга, пошли в редакционную комнату.

— И как легко все свершилось! — слышались взволнованные голоса. — Телеграфируют, что и двадцати человек не погибло, да и то все фараоны, полицейские… Прямо изумительно: бескровная революция! О, русский народ — изумительный народ! Нет, нет, недаром дали мы, знать, миру Толстого!

И странно: Евгений Иванович почувствовал, что он должен был бороться с собой, чтобы не заразиться этим всеобщим восторгом, в котором ему сразу послышались какие-то истерические, надорванные, нездоровые нотки. Сергей Терентьевич был сдержаннее других, и — невольно отметил Евгений Иванович — точно смущена чем была Нина Георгиевна.

Мимо окон, сотрясая все, с ревом пронесся автомобиль.