Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца

Я недоумеваю, что подтолкнуло его к такому решению. Подозреваю, это делается не столько ради того, чтобы убрать меня подальше от матери, сколько чтобы ограничить любые возможности отвлекаться. Моя прежняя комната выходит окнами на улицу, и благодаря какой-то сверхъестественной удаче в ней нет жалюзи. Может, отец догадался, что каждый вечер я ныряю головой под красные бархатные шторы и тайком наблюдаю за удивительной жизнью людей через улицу? Я наблюдаю, как они беззаботно переходят из комнаты в комнату, болтают, смотрят телевизор. Иногда они открывают жестянки с печеньем и едят прямо из них. Меня восхищает мысль, что можно есть вот так, не садясь за стол, не спрашивая разрешения. И все это делается при полностью включенном свете, словно они понятия не имеют о снайперах, сидящих в засаде.

Я начинаю в страхе дрожать, когда приближается пора ложиться спать. Я не знаю, где окажусь сегодня. Все остальные комнаты пугают меня. Та, которой я боюсь меньше всего, – это гостевая спальня. Она устрашающе огромна, но, по крайней мере, одно из ее окон выходит на улицу – там машины, прохожие, жизнь. Я отчаянно надеюсь, что мне отдадут эту комнату.

Вечером родители велят мне собрать вещи. Много времени это не занимает. У меня всего одна пижама, зубная щетка, толстый кардиган, две пары носков и четыре пары трусов. Я иду вслед за ними по площадке второго этажа. Мы минуем гостевую спальню. Проходим мимо двери в огромную комнату отца и останавливаемся у следующей.

– Вот здесь ты будешь жить отныне и впредь. Так, чтобы я слышал все, что ты делаешь. А теперь опусти жалюзи, – говорит отец.

Прежде чем уйти, он объясняет, что должен запереть мою дверь – «на случай, если взломщик проникнет в дом; чтобы он не вошел и не напал на тебя».

Я остаюсь одна, растревоженная странным запахом этой непривычной комнаты. Мне так печально и так холодно – вдали от света уличных фонарей и звуков снаружи. Теперь ничто не сможет встать между мной и моими ночными кошмарами.

Со сменой комнаты я вступаю в новую фазу жизни. Теперь я должна соблюдать свое расписание с точностью до минуты. Каждое утро мы сверяем часы, «точно так же, как делают бомбисты и террористы», объясняет отец, потому что, как и у них, наш успех зависит от точности. Отец, крайне пунктуальный, подарил мне взрослые часы, когда мне исполнилось пять, рассчитывая, что я научусь определять по ним время.

Меня восхищает мысль, что можно есть вот так, не садясь за стол, не спрашивая разрешения. И все это делается при полностью включенном свете, словно они понятия не имеют о снайперах, сидящих в засаде.

С малых лет я должна была следовать плотному расписанию. Не так давно мать взялась следить по часам за моими посещениями ванной: стоит мне пробыть там больше трех минут, как она является и стучит в дверь: «Долго ты там еще? Выходи немедленно!» Теперь весь мой день – от звонка будильника в шесть утра до отбоя в половине двенадцатого ночи – должен быть отлаженным, как часовой механизм. Он должен следовать подробной программе, разработанной родителями и записанной в большой тетради, которую мне не позволено читать. Мне читает ее вслух мать, часто в присутствии отца.

Если возникают какие-то изменения – например, учитель музыки переносит урок на следующий день или предстоит какое-то особенное дело в саду, – мать записывает их в тетрадь. Меня информируют об этих изменениях за столом. Каждый день моей жизни изложен в этой тетради, с утра понедельника до вечера воскресенья, что зимой, что летом, без исключений. Момент, когда я встаю или ложусь спать, может меняться, если мы должны помогать Убийце или во время «праздников». Но даже эти вариации подчиняются неизменным правилам.

Еще одна важная перемена: теперь я должна взять на себя ответственность будить всех по утрам. Это означает, что мне приходится вставать раньше всех. У меня есть старый будильник, но пользоваться им мне не разрешается; я должна уметь просыпаться за счет чистой силы воли. Порой, когда рабочий день длится дольше обычного, я тайком завожу будильник и прячу его под одеяло в надежде приглушить звон. Но это тщетная предосторожность. Я настолько боюсь быть пойманной с поличным, что с тем же успехом могла бы и проглотить будильник: мои глаза распахиваются прямо перед выставленным временем. Каждое утро я испускаю вздох облегчения при мысли, что избежала провинности, унижения и наказания.

Расписание

Проснувшись в шесть, я должна одеться и собраться за десять минут. Теперь у меня есть ключ, чтобы отпереть свою дверь и пойти разбудить мать – ровно в шесть десять.

– Когда я говорю «шесть десять», я не имею в виду «шесть девять» или «шесть одиннадцать», – подчеркивает отец.