Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца

Но, несмотря на предупреждение, когда рука отца сжимает дверную ручку, я рывком сажусь в постели, страшно вздрогнув всем телом. После этого у меня есть тридцать секунд – замеренных по секундомеру, – чтобы одеться. В то время как отец возвращается в свою комнату и занимает наблюдательный пост у окна, я должна одна выйти в сад, погруженный в темноту. Испытание состоит в том, чтобы бродить по усадьбе, следуя назначенному маршруту: от кухонной двери к мастерской в дальнем конце сада, через утиный пруд и плавательный бассейн, потом обратно по кустам к кухне. В каждой точке я должна включить свет, сосчитать до трех, затем выключить его, чтобы отец мог следить за моими передвижениями со своего поста у окна.

Не знаю, нарочно ли он выбирает безлунные ночи, но стоит мне хоть немного отойти от дома, как свет во дворе, который должен задавать мне ориентацию, полностью исчезает. Я все глубже и глубже погружаюсь в черную дыру. Даже у Линды не хватает мужества идти со мной. Утратившими от холода чувствительность пальцами я нащупываю дорогу по верхушкам кустов, которых не вижу. Понимаю, что нахожусь возле пруда, различая очертания австралийского тополя, к которому направлялась; иногда мне в этом помогает слабый лунный свет. Однако часто бывает настолько темно, что я вообще ничего не вижу. Я знаю, что должна сделать двадцать восемь шагов вправо от последнего куста, чтобы добраться до тополя. Сердце грохочет в груди, в то время как руки нащупывают загородку вокруг утятника. Я слышу пугающий шорох и шипение. Наконец, нахожу первый выключатель и поворачиваю его.

Медленно считая до трех, планирую следующий этап. Позади, в отдалении, можно разглядеть силуэт отца в обрамлении оконной рамы; он наблюдает за моим путешествием с ружьем в руке. Потом я выключаю свет и, по-прежнему нащупывая дорогу с помощью кустов вдоль маршрута, направляюсь к ротонде, где расположен второй выключатель. Потом к третьему – у мастерской. После этого я должна пройти самый длинный отрезок, который возвращает меня к изгороди перед домом. Я ориентируюсь, проводя рукой по верхушкам кустов и посматривая на освещенное отцовское окно.

Я должна научиться противостоять любым невзгодам – запланированным или неожиданным – с неколебимой решимостью.

Но это окно всегда гаснет на половине пути по маршруту, внезапно погружая меня в полную черноту. Делает ли он это нарочно? Еще один метод укрепления моего мужества? Меня охватывает паника. Дом по-прежнему слишком далек, а теперь меня ориентируют только кусты. Я теряю всякое чувство направления и забредаю в сорняки под деревьями. Позади и повсюду вокруг меня слышится множество устрашающих звуков – шаги, шелест листьев. Я так напряжена, будто у меня судорога во всем теле.

Требуется гигантское усилие, чтобы сохранять спокойствие, переставляя ноги все время, пока я не замечаю слабый свет со двора. Маршрут завершается, когда я поднимаюсь по лестнице обратно в спальню, замученная и продрогшая. Это один из немногих случаев, когда я возвращаюсь в свою комнату с чувством, похожим на облегчение, почти что с ощущением безопасности, отмеченным странной печалью. Мне кажется, я настолько пропиталась садовой сыростью, что у меня нет сил раздеться и натянуть пижаму. Я зарываюсь под одеяло как есть, во всей одежде, опасаясь, что могу не проснуться вовремя на следующее утро.

Должно быть, отец подозревает, что страх – моя главная слабость. Он убежден, что эти тренировочные сеансы научат меня преодолевать трусость. Каждый месяц я должна проходить «медитацию на смерть» и «испытание мужества». Это не обсуждается. Я повинуюсь без единого слова, никогда не заикаясь о своем ужасе.

Единственное мое утешение – мысль, что я могу пойти и рассказать Артуру обо всех своих страхах, так же как рассказываю ему обо всем остальном: о своей новой спальне, о вершках и корешках, о часах, о наказаниях… Я говорю ему прямо в ухо, и он внимательно слушает. Должно быть, мое дыхание щекочет его, так же как щекочет Линду. Но в отличие от нее он стоит совершенно неподвижно, словно больше всего на свете не хочет перебивать меня. Порой, когда я нашептываю ему в ухо обо всех своих несчастьях, он тихонько непроизвольно дергает им, отчего мое сердце тает.

Но сегодня Артур болен: он лежит на траве с чудовищно раздувшимся животом. Завидев меня, силится встать, но он явно слишком слаб и валится обратно. Я опускаюсь на корточки рядом, глажу его и пытаюсь поговорить с ним. Родители велят мне идти заниматься на аккордеоне. Я предпочла бы остаться, но вынуждена слушаться. Пытаюсь утешить себя мыслью, что у меня тоже иногда болит живот… Борясь с большим аккордеоном фирмы «Фрателли Крозио», который оттягивает мне плечи невыносимой тяжестью, я думаю об Артуре. Надеюсь, он вскоре поправится и я смогу увидеться с ним завтра после уроков.