Рассказ дочери. 18 лет я была узницей своего отца

Раньше одной из моих любимых грез наяву была та, в которой я в мастерской изготавливаю собственный воздушный шар из специальной ткани и улетаю прочь вместе с Артуром, Линдой и Питу. Точь-в-точь как Самуэль Фергюсон, герой книги «Пять недель на воздушном шаре», который вместе со своими спутниками отправляется искать истоки Нила. Так отправляемся в путь и мы, пролетая над деревнями и полями, над Парижем и Лондоном, городами, о которых я читала в книгах. С высоты мы наблюдаем за людьми, занимающимися своей повседневной жизнью; машем им, и они машут нам в ответ…

Когда ты «особой породы» – это ад. Я хочу быть такой, как все остальные. Мне нужно держать кого-то за руку, быть в чьих-то объятиях.

Я перестала мечтать о путешествии на воздушном шаре. Без Артура в нем нет смысла. Без Артура я едва жива. Жизнь идет вокруг меня в замедленном воспроизведении. Даже с Линдой, даже с Питу. Я делаю вид, что я здесь, притворяюсь, будто слушаю уроки матери, или делаю домашние задания, или играю на аккордеоне. Притворяюсь, что слушаюсь. Меня здесь нет. Я не знаю, где я есть. Может быть, нигде.

Отец заговаривает о покупке другого пони – при условии, что я сделаю по три сальто-мортале три дня подряд. В отцовском мире многое бывает в трех экземплярах. Но я не хочу делать три сальто-мортале. И не хочу нового пони.

Дни проходят, сливаясь друг с другом. Мне кажется, что вся моя жизнь – просто один и тот же день, бесплодный, скучный, бесконечный, безжалостный день. Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.

Когда позволяет погода, отец регулярно назначает дополнительные работы на наших землях: прополку, стрижку лужайки, прочистку водосточных труб… На пару дней дневное расписание летит вверх тормашками.

– Тебе придется наверстать вечером, – говорит отец, устремляя на меня свой испытующий взор.

«Наверстывание» означает, что мои уроки переносятся и длятся до половины двенадцатого ночи. Это означает отсутствие кратких моментов передышки, таких как час повторения материала по утрам и час чтения по вечерам. Моментов, когда я могу мечтать, втайне выбирать то, что буду читать, или думать о тех, кого люблю. «Наверстывание» означает, что к моей телеге прицепом идет десятитонный трейлер.

Когда предстоит ручной труд, у меня больше нет времени на самостоятельные занятия музыкой, но уроки с Ивом все равно продолжаются. Я пытаюсь объяснить родителям, что мне нужно время для разучивания пьес.

– Оправдания – для трусов и ленивцев, – отвечают мне родители. – Где хотение, там и умение.

Как бы я ни заставляла пальцы двигаться по нужным нотам с нужной скоростью силой воли, у меня никогда не получается. Раздраженный моими посредственными успехами, Ив осыпает меня оскорблениями. Мне не позволено говорить ему, что я работаю в усадьбе.

Расписание – мой деспот, а я – раба, прикованная к нему. И это усугубляется тем, что мне никогда не удается «наверстать» отставание. Я изнуряю себя, пытаясь догнать расписание, выполнить все задания. Теперь в моей голове раздается постоянное «тик-так», которое становится все громче и громче, не давая мне думать ни о чем другом.

Я прикована к своему расписанию, точно вол к телеге. Я тяну изо всей силы, но не понимаю, не думаю, не задаю никаких вопросов. Я вообще почти не дышу.

Не знаю, в чем дело, может быть, в пронизывающе холодном лете, но вскоре после смерти Артура мои зубы порой начинают стучать без всякой видимой причины. Я не способна прекратить это движение, но оно в конечном итоге прекращается само. Всякий раз как мои челюсти начинают дрожать, мне приходится прикладывать огромное усилие, чтобы никто не слышал клацанья зубов.

Мать обвиняет меня, что я «играю на публику». Отец назначает специальное «противоклацное» упражнение для силы воли. Несмотря на ругань и наказания, я просто не могу остановиться. Под конец родители сдаются, но при одном условии: чтобы я стучала зубами «молча». Чтобы заглушить этот звук, я взяла в привычку втягивать внутрь щеки, чтобы их плоть служила амортизатором для челюстей. Теперь внутренняя сторона моих щек превратилась в кровоточащую рану. Когда приступ случается по ночам, я просовываю между зубов указательный палец, чтобы дать отдых ранам на щеках.