Рассказчица

– Боишься, что я вампир? – Он изображает русский акцент. – Что йа высосу твой борщ?

– Знаешь, ты странный, Эван Герман.

– Это твое субъективное мнение, но я согласен. – Он улыбается. – Да… Я люблю приходить сюда почитать. Мне кажется, это уместно, ведь здесь захоронено столько историй. Мы буквально ходим по истории. – Он похлопывает по памятнику, к которому прислонился. – Ты писатель. Разве тебя это не будоражит?

– Не думаю, что можно называть себя писателем, если нет ни одного читателя.

– Чепуха, – говорит Эван.

– Чепуха? – усмехаюсь я старомодному слову.

– Прости, от Сони заразился. Но искусство – это процесс, а не то, к чему он приводит.

– Толстой? – спрашиваю я.

– Герман.

Мы находим ржавую скамейку из кованого железа под молодым кленом на краю кладбища. Она крошечная, мы с трудом на ней умещаемся, а вокруг – трава, доходящая нам до колен, которую явно забыли скосить; мы садимся на разных концах скамейки, пытаясь оставить друг другу хоть какое-то личное пространство, но безуспешно. Щекотное ощущение возвращается, появляясь там, где наши руки касаются, и это стереть уже нельзя.

У меня из головы не выходит вопрос, такой же назойливый, как застрявшее в зубах зернышко попкорна. Это старое кладбище, «свежих» дат и современных черных гладких плит, как у моих бабушки с дедушкой и тети Анны, я за весь наш путь не заметила. Когда мы ели сэндвичи у меня на крыльце, Эван со странной легкостью рассказал мне о смерти своего отца, но вскоре снова закрылся. Мне не хочется его расстраивать, но я не могу не спросить.

– Здесь… – осторожно начинаю я, сжимая прут металлической скамьи. – Здесь похоронен твой отец?

Боковым зрением вижу, что Эван качает головой.

– Он похоронен в Вирджинии, как мои бабушка с дедушкой.

Я вижу его лицо, но не могу понять, что происходит в голове. Каково это – потерять родителя? Или всю семью, как было у Анастасии? Как бы родственники меня ни раздражали, стоит мне только подумать, что однажды я проснусь, а их больше нет, так воздух в легких твердеет, как асфальт.

– Ты ездил к нему… ну, на его могилу?

– Несколько раз. Пару лет назад Соня меня туда отвезла.

– Как он умер? Ой, прости… – я запинаюсь. – Это невежливо, можешь не отвечать.

– Ничего, Джесс. – На мгновение его рука оказывается на моем плече, и щекотное ощущение перетекает туда, превращаясь в настойчивый гул. – Это естественный вопрос. – Он вздыхает и убирает руку. – Он ехал на велосипеде, и его сбил грузовик. Футон. – Он устало усмехается, и я впервые улавливаю нотки горечи в его голосе. – Они доставляли футон.

– Эван, я очень тебе сочувствую.

Этого недостаточно; я знаю – никаких слов не достаточно. Мне очень хочется взять его за руку, но я зачем-то себя сдерживаю, и через секунду желание пропадает.

– Да. Как я уже говорил, мне было всего четыре, так что… – Он откидывает голову назад и устремляет взгляд на кленовые ветви.

Я впервые замечаю шрам в форме звездочки у него на челюсти. На дерево над нами садится ворона и громко каркает.

– Это странно, – продолжает он. – я скучаю по нему, но как-то абстрактно. Знаешь, у меня есть какие-то воспоминания… К примеру, мама даже воду с трудом кипятила, поэтому готовил всегда папа. Я помню, как сижу на кухонном полу, старом, желтом линолеуме, а он делает ужин. Смесь с макаронами, «Гамбургер-помощник». Мой любимый.

Бросая взгляд на его лицо, я ожидаю увидеть гримасу боли, но, несмотря на печаль в его глазах, на губах играет слабый намек на улыбку, вызванную воспоминанием. Улыбка исчезает.

– Но я не помню, каким он был человеком. Не помню его голоса, смешно ли он шутил, умел ли играть в карты. Всякое такое. Он, скорее, похож на… общую фигуру отца.

Мое тело тяжелеет, тяжелеет от несправедливости этого мира.

– Мама о нем не рассказывает? – спрашиваю я.

Он хмурится.

– Не знаю, – холодно говорит он. – Она ушла из дома.

Черт. Когда мы обсуждали это на нашем крыльце, я подумала, что «только двое» – это они с мамой.

– После смерти отца мы переехали сюда, к Соне. И однажды мама просто… – Он раскрывает ладонь, как фокусник, заставивший монетку исчезнуть. – Ушла. Смылась. Сайонара, мам. До встречи никогда.

Какие бы дамбы ни сдерживали поток его эмоций, они прорываются. В каждом слове чувствуется острая боль.

– И знаешь, что самое гадкое? – Он поворачивается ко мне, его голубые глаза, еще более яркие от сдерживаемых слез, блестят. – Она нас обманула.

Когда Эван говорил об отце, его голос был мягким, полным ностальгии; теперь он острее ножа.

– Мне тогда было семь. У нас кончилось молоко. Такое клише, правда? Соня всегда покупала маленькую бутылочку, хотя мама говорила покупать галлон. Я мог выпить всю бутылку за день. Мама сказала, что пойдет купит еще. Пытаюсь вспомнить, может, она как-то странно себя вела, уточнила ли, куда пойдет за молоком, – может, она имела в виду, что купит его в Нью-Мехико. – Он впивается пальцами в скамейку. – Знаешь, какое-то время это было для меня такой загадкой, и я думал, что, если я ее разгадаю, мама к нам вернется.

Река выходит из берегов. Слезы стекают по щекам, оставляя влажный след. Эван жмурится.