Рассказчица

– Сначала я винил Соню – что она не пошла за молоком сама. Глупо, правда? – Он утирает нос рукавом. Глаза холодно сияют. Слез больше нет. – я много об этом думал… Она была в глубокой депрессии после смерти отца. Не могла встать с кровати, все время плакала. Иногда ей было достаточно просто на меня взглянуть, и она тут же начинала рыдать. Наверняка сумку заранее собрала. Она исчезла с какой-то одеждой и фотографией, которую держала у кровати, – папа в больнице держит на руках меня, в синей шапочке. Мне там всего несколько часов.

Он кладет кулак на колено, то сжимает его, то разжимает. Я наконец протягиваю к нему руку. Эван опускает на нее немного удивленный взгляд, затем поднимает его на меня.

– Она это планировала, – с отвращением говорит он. – Даже не осмелилась мне сказать.

– И с тех пор ты ее не видел?

Резко, будто сидеть больше невыносимо, Эван встает. Моя рука падает. Он скрещивает руки на груди.

– Она пыталась.

– Но…

– Но нам надо читать дальше.

Листья клена над нами шевелит легкий ветерок. Ворона улетела. Мне приходит в голову: люди умирают, но истории – нет. Чужая история не становится твоей, она – другого человека, которого ты коснулся. История отца Эвана перешла к его матери, от нее – к Эвану. Бесконечные главы, просто с новыми героями.

Вчера, когда мы разобрались с нью-йоркскими дневниками, я бросилась на поиски других дневников, отмеченных любыми датами между семнадцатым июля 1918 года, когда был расстрел, и первым апреля 1922 года, когда Анастасия отправилась в Америку. Надо выстроить хронологическую цепочку, начиная с побега из России. Как ни странно, первый дневник после 17 июля 1918 года датирован мартом 1919 года. Это большая тетрадь скромного коричневого цвета с нелинованными листами. На середине первого листа написано одно-единственное слово.

Я разобралась с переводом с помощью сайта, где можно выбирать буквы кириллицы. Достаю из сумки дневник и открываю на нужной странице. Эван смотрит на меня, все еще стоя со скрещенными на груди руками.

– Смотри, – говорю я, показывая дневник Эвану.

Он берет у меня тетрадь.

– Берлин, – говорит он.

15

11.03.1919

Меня доставили. Все, что у меня есть, – одежда на теле, тупой нож, полученный от польского фермера, две пары ботинок в одинаково плачевном состоянии, благодарность за доброту незнакомцев. И эта тетрадь, полученная в обмен на несколько сосисок.

Записывать мои похождения до сих пор не представлялось возможным, я переживала свой кошмар и боялась разоблачения, не говоря уже о том, что я не располагала ни ручкой, ни бумагой – мне их не давали якобы из опасений.

От моей прошлой жизни не осталось ничего. Семью задули, как свечи. Страна осталась позади. Украшения пришлось продать, чтобы оплатить проезд. Даже мое имя уже не мое. Меня зовут Анной Беляковой. Я как заяц-беляк, пытающийся сбежать от клыков собак-большевиков.

Мне приказано носить маску таинственности, но я обязана жизнью мужчинам и женщинам, сострадательным и не только, чья храбрость должна быть известна не одному лишь Богу. Я никогда не назову их имен, но расскажу, как они отвезли меня сюда.

На двадцати страницах Анна описывает путешествие из Центральной России в Берлин. Она не упоминает имен или деталей, по которым можно было бы найти помогавших ей людей, но, несмотря на это, текст живой и богатый на описания. Эмоции вытекают из слов, как кровь из раны.

Она не описывает ночь расстрела, только говорит, что воспоминания о нем «темнее декабрьской ночи». Рассказ Анны начинается с описания маленькой уральской деревеньки, где ее разбудил запах навоза и влажного сена. Шерстяной плед, на котором она лежала, был постелен в углу крытого свинарника. Рана от пули на левой руке обмотана чистой белой повязкой. Плащ с платьем, покрытые кровью, сложены в стопку рядом с ней. Ее саму помыли и одели в грубые штаны и рубашку, какие носили крестьянские парни. Подняв руку к гудящей голове, она ахнула: ее остригли почти налысо, а от виска к макушке тянулась покрытая корочкой рана.