Рассказчица

Конечно, она была поражена. Но призналась, что у нее были ко мне вопросы: почему я при первой встрече поздоровалась с ней по-русски (тогда я сказала, что моя тетя вышла замуж за мужчину из Смоленска), как так вышло, что простая горничная говорит на таком правильном немецком, почему я почти не рассказывала о детстве в Дармштадте.

Я попросила подругу никому не раскрывать мой секрет, даже Йоханне.

– Ни за что! – пообещала она.

Она-то понимает, как это опасно. И я считаю, что мы можем друг другу доверять. Господи, как же приятно наконец почувствовать облегчение. Впервые за долгое время я свободна.

– Она рассказала, – шепчу я.

Эван кивает. Я повторяю, громче:

– Она кому-то рассказала!

Ветер поднимается. Внезапно, будто разделяя мое возбуждение, налетает порыв ветра и шевелит листья у нас над головами, поднимает мне волосы, они бьют меня по лицу, тонкие страницы дневника на коленях Эвана тоже колышутся. Это кажется мне знаком, поэтому я не могу не рассмеяться и еще больше удивляюсь, когда из дневника вдруг вылетает желтоватая бумажка.

Мы с Эваном забавным образом одновременно устремляемся за бумажкой, но она почему-то ускользает и попросту опускается на землю. Мы озадаченно смотрим друг на друга; Эван наклоняется и берет бумажку. Она тонкая и деликатная, как крыло бабочки, Эван осторожно держит ее двумя пальцами.

– Газетная статья, – говорит он, щурясь над мелким шрифтом. – На немецком.

– Только не говори, что и немецкий тоже знаешь, – усмехаюсь я.

– Еще французский, испанский и немного шведский, хотя его не очень хорошо.

У меня отвисает челюсть. Эван пожимает плечами.

– Можно сказать, я полиглот.

– Так, ну и что же тут написано, господин полиглот?

Он снова щурится.

– «Милая, у тебя чудесный цвет… лица». Прости, немецкий я знаю хуже русского.

Он показывает мне черно-белую рекламу крема для лица от Nivea и широко улыбается. Я в шутку шлепаю его по плечу.

– Ладно, ладно. – Он переворачивает листок и читает, что написано на обороте рекламы. Одна бровь театрально приподнимается.

– Ну что там? – вопрошаю я. Нечестно, что он все узнаёт раньше меня.

Сбивчиво Эван зачитывает заголовок:

– «Девушка утверждает о родстве с царской семьей».

У меня перехватывает дыхание.

– Это она! – пищу я. – Эта статья про нее. Она рассказала не только новой Анне.

Вскакиваю со скамейки и порывисто тянусь за статьей, но Эван со смехом поднимает ее так, чтобы я не могла дотянуться; мы едва ли не деремся за нее.

– Да ты даже не знаешь немецкого! – протестует он, отбиваясь от меня.

Когда до меня доходит, что я держу его бицепс, – тут же отпускаю.

– ЧИТАЙ! – приказываю я.

Согласно статье, ночью 27 февраля 1920 года девушку вытащили из городского канала после очевидной попытки покончить с собой; ее отвезли в психиатрическое отделение Елизаветинской больницы. Девушка пострадала от гипотермии, вывихнула запястье и сказала спасителям, что они допустили страшную ошибку: надо было оставить ее умирать. Однако в газеты история попала потому, что девушка назвалась одной из великих княжон Романовых.

Нависаю, затаив дыхание, над плечом Эвана, зачитывающего последнюю строчку:

– «Которая именно – она не говорит».

Все предвкушение, которое я испытывала несколько секунд назад, разбилось о реальность: если в этой статье речь идет о моей двоюродной прабабушке, она пыталась покончить с собой.

«я мечтаю исчезнуть».

Гудит кладбищенская тишина.

– Это была она?

Я уже не хочу, чтобы это была она.

Эван еще раз пробегается глазами по статье, взъерошивая себе волосы.

– Не будем принимать поспешных решений. Имени девушки тут нет. Десятки пытались выдать себя за Романовых.

У меня появляется идея. Хватаю дневник.

– Она прыгнула двадцать шестого, – говорю я, пролистывая до конца, пытаясь найти ближайшие даты. И нахожу. – Читай, – снова говорю я.

26 февраля, 1920

Герр Шульц болен. Я узнала, потому что мое утро началось с чистки его ночного горшка.