Рассказчица

Мардж звонит в маленький колокольчик, отчего мне всегда кажется, что мы на йоге, а не на психотерапии.

– Начнем? – спрашивает она.

Я не знаю, что делает смерть такой тяжелой. Наверное, то, что это односторонняя коммуникация; мы ведь никогда не сможем спросить своего любимого человека, было ли ему больно, счастлив ли он там, где находится теперь… если где-то находится. Мы не можем вынести этого вопросительного знака, который приходит со смертью, а не точки.

Вдруг я замечаю, что один стул пуст. Этель не пришла. Я понимаю, еще до того, как Мардж сообщает нам новость, что ее муж, Берни, умер.

– Это случилось в понедельник, – говорит миссис Домбровски. – Мне позвонила старшая дочь Этель. Берни теперь в лучшем мире.

Я смотрю на Джозефа, который, как ни в чем не бывало дергает нитку на брюках.

– Думаете, она еще придет сюда? – спрашивает Шейла. – Этель?

– Надеюсь, – отвечает Мардж. – Думаю, если кто-нибудь из вас свяжется с ней, она это оценит.

– Я бы послал ей цветы, – говорит Стюарт. – Берни, наверное, был неплохим парнем, если о нем столько лет заботилась такая женщина.

– Ты этого не знаешь, – медленно произношу я, и все в шоке оборачиваются ко мне. – Никто из нас не знаком с этим человеком. Он мог бить ее каждый день, судя по тому, что нам известно.

– Сейдж! – Шейла потрясена.

– Я не хотела говорить плохо о покойнике, – быстро добавляю я и пригибаю голову. – Наверное, Берни был прекрасным мужем, раз в неделю ходил на боулинг и загружал тарелки в посудомоечную машину после каждой еды, которую готовила Этель. Но вы думаете, только по хорошим парням кто-нибудь скорбит, вроде нас? У серийного убийцы Джеффри Дамера тоже была мать.

– Интересная мысль, – говорит Мардж. – Мы скорбим, потому что человек, которого мы потеряли, нес свет миру? Или из-за того, кем он был для нас?

– Может быть, немного того и другого, – говорит Стюарт и проводит пальцем по контуру посмертной маски жены, как будто он слепой и впервые изучает ее черты.

– Так значит ли это, что мы не должны расстраиваться, когда умирает какой-нибудь ужасный человек? – спрашиваю я.

Я чувствую, как Джозеф впивается взглядом мне в висок.

– Точно, есть люди, которые своим уходом делают мир лучше, – размышляет вслух Джослин. – Бен Ладен. Чарли Мэнсон.

– Гитлер, – невинным тоном произношу я.

– Да, я однажды читала книгу о женщине, которая была его личным секретарем, и она описывала его как любого другого начальника. По ее словам, он любил сплетничать с секретаршами про их любовников, – говорит Шейла.

– Если они не жалели людей, которых убивали, почему кто-то другой должен жалеть об их смерти? – говорит Стюарт.

– Значит, по-вашему, нацист всегда остается нацистом? – спрашиваю я.

Джозеф кашляет.

– Надеюсь, в аду есть специальное место для таких людей, – чопорно говорит Шейла.

Мардж предлагает прерваться на пять минут. Пока она тихо разговаривает с Шейлой и Стюартом, Джозеф трогает меня за плечо:

– Могу я поговорить с вами приватно?

Я иду за ним в коридор и складываю на груди руки.

– Как вы смеете?! – шипит Джозеф и подступает так близко ко мне, что я делаю шаг назад. – Я доверился вам. Если бы я хотел, чтобы весь мир узнал о моем прошлом, то давно уже сам сдался бы властям.

– Значит, вы хотите получить отпущение грехов безо всякого наказания.

Глаза Джозефа вспыхивают, голубую радужную оболочку почти полностью скрывают расширившиеся черные зрачки.

– Вы больше не заговорите об этом на людях! – приказывает он так громко, что несколько человек в соседней комнате поворачиваются к нам.

Гнев Джозефа обрушивается на меня хлесткой волной. Шрам на моей щеке горит, я чувствую себя так, будто учитель на уроке поймал меня за передачей записки по классу, однако заставляю себя взглянуть в глаза старику. И стою перед ним прямо, на расстоянии вздоха, затишье перед бурей.

– Не смейте никогда больше разговаривать со мной таким тоном! – сквозь зубы говорю я. – Я не одна из ваших жертв.

После чего разворачиваюсь и ухожу. На одно мгновение, когда «посмертная маска» сползает с лица Джозефа, я вижу, каким он был раньше: вижу человека, много десятков лет скрывавшегося под наружностью старого добряка; его истинная сущность обнажается как росток, который упорно пробивался сквозь асфальт и наконец вырвался наружу.

Я не могу покинуть группу скорби пораньше, так как это не останется незамеченным, и раз уж я привезла сюда Джозефа, то должна и доставить его домой, иначе подвергнусь допросу Мардж. Но с ним я не разговариваю ни когда мы прощаемся с остальными, ни по пути к парковке, ни когда садимся в машину и отъезжаем.

Через пять минут Джозеф говорит:

– Простите.

Мы останавливаемся на светофоре.

– Ну, это серьезное заявление.

Он продолжает смотреть в окно:

– Я о том, что сказал вам. В перерыве.