Рассказчица

– Это не чудо, это химия, – говорю я. – Настоящее чудо – момент, когда кто-то, впервые глядя на них, сказал: «Хм, давайте-ка посмотрим, что будет, если мы добавим это в тесто».

Моя бабушка передает мне форму, чтобы я уложила в нее сформованную бабку и присыпала ее кондитерской крошкой.

– Мой отец, – говорит она, – оставлял матери послания посредством бабок.

Я улыбаюсь ей:

– Правда?

– Да. Если начинка была из яблок, это означало, что день в пекарне прошел хорошо, было много покупателей. Если из миндаля, он как бы говорил: «Я горько скучаю по тебе».

– А шоколад?

Бабушка смеется:

– Что он просит прощения за то, что расстроил ее. Ни к чему упоминать, что мы часто ели шоколадные бабки.

Я вытираю руки о полотенце и спрашиваю:

– Бабушка, какой он был? Чем занимался, когда не работал? Называл ли он тебя каким-то особенным именем? Водил ли в какое-нибудь незабываемое место?

Бабушка выпячивает губы:

– Ах, опять ты за свое.

– Я знаю, что он умер во время войны. Как?

Она долго и с показной злостью смазывает маслом вторую форму и наконец говорит:

– Каждый день после школы я приходила в пекарню, и меня ждала там булочка. Отец назвал ее минкеле и готовил всего одну штуку в день. У нее был слоистый мякиш, а внутри – шоколад с корицей, такой теплый и текучий, что проскальзывал прямо в горло, и я знаю, отец мог бы продавать их сотнями, но нет, он говорил: это специально и только для меня.

– Его убили нацисты, да? – тихо спрашиваю я.

Бабушка отворачивается:

– Отец обсуждал со мной свои похороны. «Минка, – говорил он, когда мать читала мне сказку про Белоснежку, – запомни: я хочу, чтобы меня хоронили в стеклянном гробу, пусть люди смотрят на меня». Или: «Минка, запомни: лучше пусть устроят фейерверк вместо цветов. Минка, постарайся, чтобы я не умер летом, а то плакальщикам придется отмахиваться от тучи мух, ты не думаешь?» Для меня это была игра, забава, потому что мой отец вообще не собирался умирать. Мы все знали, что он неуязвим. – Она берет одну из своих палок, подвешенную к буфету, подходит к кухонному столу и тяжело опускается на стул. – Отец обсуждал со мной детали своих похорон, но в конце концов мне не удалось выполнить ни одно из его желаний.

Я сажусь на пол перед бабушкой и кладу голову ей на колени. Она опускает свою маленькую сухую, как птичья лапка, руку мне на макушку.

– Ты столько времени держала это в себе, – шепчу я, – может, теперь лучше выговориться?

Бабушка гладит мою пораненную щеку и спрашивает:

– А стоит ли?

Я поднимаю голову:

– Это другое. Я не могу притворяться, что со мной ничего не случилось, как бы мне ни хотелось. Это написано на мне.

– Вот именно, – говорит бабушка и задирает рукав свитера, открывая номер на предплечье. – Я однажды говорила об этом, когда была намного моложе, со своим врачом, который увидел мою руку. Он спросил, не смогу ли я выступить на занятиях его жены. Она была профессором истории в университете. Встреча со студентами прошла хорошо. Мне удалось побороть страх сцены, меня даже не затошнило. А потом преподавательница спросила, есть ли вопросы?

Встал один мальчик. Сказать по правде, я приняла его за девочку, столько волос, до самых плеч. Так вот, он встал и сказал: «Холокоста не было». Я не знала, как реагировать. Думала: «Как ты смеешь мне такое говорить, когда я пережила это? Как ты смеешь перечеркивать всю мою жизнь?» Я так расстроилась, что плохо соображала. Пробормотала какие-то извинения, спустилась со сцены и пошла к дверям, зажимая ладонью рот. Мне казалось, иначе я закричу. Я дошла до своей машины и сидела в ней, пока не поняла, что́ нужно было сказать. В учебниках истории написано, что во время войны исчезли шесть миллионов евреев. Если Холокоста не было, куда они делись? – Бабушка качает головой. – Столько всего, и мир ничему не научился. Посмотри вокруг. Этнические чистки продолжаются. Дискриминация никуда не делась. Есть такие молодые люди, как тот глупый мальчик с лекции по истории. Я была уверена, что выжила ради того, чтобы не допустить подобного в будущем, но, знаешь, должно быть, я ошибалась. Потому что, Сейдж, это до сих пор происходит. Каждый день.

– То, что какой-то неонацист встал на той лекции, не означает, что для тебя не важно рассказать свою историю, – говорю я. – Расскажи ее мне.

Бабушка долго смотрит на меня, потом молча встает, опираясь на палку, и выходит из кухни. Я слышу, как она возится в кабинете на первом этаже, который превратила в спальню, чтобы не подниматься лишний раз по лестнице, выдвигает ящики, роется в них. Я встаю, отправляю бабки в духовку. Они уже снова поднялись.

Когда я вхожу к бабушке, она сидит на кровати. В комнате пахнет ею – пудрой и розами. Она держит в руках маленький блокнот в потертой кожаной обложке.