Рассказчица

Накануне моего отъезда в концентрационный лагерь Заксенхаузен для службы в отряде СС «Мертвая голова» мать с отцом устроили маленькое торжество. Пришли наши соседи и друзья. Один из них, герр Шеффт, работавший в местной газете, сделал фотографию, как я задуваю свечи на испеченном матерью шоколадном торте. Я все еще храню вырезку из газеты, которую мать позже послала мне по почте. Я часто смотрю на этот снимок. Видите, как я счастлив на нем? Не только потому, что занес над тарелкой вилку и готов набить рот чем-то вкусным. Не только потому, что пью пиво, как взрослый мужчина. Но потому, что у меня все впереди. Это последняя фотография, на которой глаза мои еще не полны мудрости и понимания.

Один из приятелей отца запел в мою честь:

– Hoch soll er leben, hoch soll er leben, dreimal hoch[23].

Вдруг дверь распахнулась, в комнату вбежал младший брат моего друга Лукаса, растрепанный, дрожащий от возбуждения, и с порога выпалил:

– Герр Золлемах зовет нас, мы должны прийти немедленно и не в форме!

Хм, это любопытно. Мы всегда с особой гордостью носили форму. Матери совсем не хотелось отпускать нас неизвестно куда поздним вечером. Однако мы с Францем и другие члены Гитлерюгенда вслед за Лукасом побежали в клуб, где устраивались наши собрания, и там застали герра Золлемаха, одетого, как и мы, в штатское. Перед домом стоял грузовик типа военного, с открытым кузовом и скамьями внутри. Мы набились туда, и из обрывков того, что мы услышали от других ребят, я понял, что какой-то польский еврей убил одного немецкого чиновника по имени Фом Рат и фюрер лично заявил, что спонтанные акты возмездия со стороны немцев неизбежны. К моменту, когда грузовик приехал в Падерборн, что всего в нескольких милях от Вевельсбурга, на улицах было полно людей, вооруженных кувалдами и топорами.

– Здесь живет Артур, – тихо сказал мне Франц, вспомнив своего бывшего школьного друга.

Меня это не удивило. Последний раз я был в Падерборне год назад, когда отец поехал сюда покупать у еврейского сапожника кожаные ботинки для матери на Рождество.

Нам были даны инструкции:

1. Не подвергать опасности жизнь или собственность немцев-неевреев.

2. Не грабить дома и лавки евреев, только громить их.

3. Иностранцы, даже евреи, не должны подвергаться насилию.

Герр Золлемах вложил мне в руки тяжелую лопату:

– Иди, Райнер, покажи этим свиньям, пусть получат по заслугам.

Горели факелы, только так мы могли хоть что-то видеть во тьме. Воздух был наполнен дымом, слышались крики. Битое стекло сыпалось дождем. Осколки его летели нам под ноги, мы неслись по улицам, орали во всю глотку и били витрины. Мы были как дикари, как безумцы, страх выступал липким потом на наших разгоряченных лицах. Даже Франц, который, по-моему, не разбил ни одной витрины, бежал вместе со всеми – щеки красные, вспотевшие волосы прилипли к голове, – увлеченный вихрем яростной толпы.

Было странно, что нам приказали громить все вокруг. Мы росли воспитанными немецкими мальчиками, нас приучили вести себя хорошо, матери наказывали нас за разбитую лампу или чашку из китайского фарфора. Мы жили в бедности и знали цену вещам. И тем не менее вот он, этот мир огня и насилия, у нас перед глазами как последнее доказательство того, что мы оказались в Зазеркалье. Все перевернулось с ног на голову, все казалось нереальным. Улики, сверкая острыми гранями, лежали у нас под ногами.

Наконец мы оказались у магазина, куда ходили с отцом, маленькой лавки сапожника. Я подпрыгнул и схватился снизу за качающуюся вывеску, сдернул ее с одной цепи, так что она пьяно зашаталась, держась на другой. Я сунул лопату в витрину и стал выгребать из груды осколков обувь – ботинки, лакированные туфли, сандалии – и спихивать их в лужу на улице. Штурмовики СА вышибали двери в домах, выволакивали жильцов на улицу в нижнем белье и тащили их в центр города. Дрожащие люди сбивались в кучки и заслоняли детей. Одного мужчину заставили раздеться догола и плясать перед солдатами.

– Kann ich jetzt gehen?[24]

 – взывал он к своим мучителям, кружась на месте.

Не знаю почему, но я подошел к семье этого мужчины. Его жена, стоявшая на коленях, вероятно видя мои гладкие щеки и юное лицо, схватила меня за ботинок.

– Bitte, die sollen aufhören[25], – взмолилась она.

Женщина рыдала, цеплялась за мои брюки, хватала за руки. Я не хотел, чтобы она измазала меня своими соплями, своими слюнями. Марала горячим дыханием и этими пустыми словами, которые вкладывала в мою ладонь.

Я сделал то, что казалось естественным, – оттолкнул ее.

Как сказал в тот день рейхсфюрер СС: «Кровь сказывается». Не то чтобы я хотел оскорбить ту еврейскую женщину. Я вообще не думал о ней, я защищал себя.

В тот момент я понял, что означала эта ночь. Не насилие, не погромы, не публичное унижение. Эти меры были посланием, чтобы евреи знали: после того убийства они не имеют превосходства над нами, этническими немцами, ни экономического, ни социального, ни политического.