Рассказчица

Наш командир, штандартенфюрер Ностиц, объяснил, какие Judenaktion мы будем проводить во Влоцлавеке. Очень похоже на то, что мы с герром Золлемахом устроили в Падерборне почти год назад, но с бо́льшим размахом. Мы изловили еврейских старшин, заставили их чистить уборные своими молитвенными накидками и рыть канавы в прудах. Несколько солдат избивали стариков, которые работали слишком медленно, или кололи их штыками, а другие фотографировали это. Мы принудили раввинов сбрить бороды и бросили их священные книги в грязь. Мы взрывали и поджигали синагоги. Разбивали витрины еврейских магазинов и брали евреев под арест. Лидеры еврейской общины были выстроены в ряд и расстреляны. Повсюду царил хаос, стекло сыпалось дождем, из взорванных водопроводных труб фонтанами била вода, лошади вставали на дыбы и опрокидывали телеги, которые везли; булыжные мостовые делались красными от крови. Поляки подбадривали нас. Они хотели избавиться от евреев в своей стране не меньше, чем мы, немцы.

Через два дня с начала проведения акции штандартенфюрер выделил из батальона две специальные группы для выполнения особого задания. Служба безопасности СД и полиция составили списки образованных людей и лидеров сопротивления в Познани и Померании. Мы должны были найти и уничтожить этих людей. Для меня было честью стать избранным. Но только когда мы добрались до Быдгоща, я начал понимать масштабы этой акции. Список смертников не умещался на одном листе. В нем было восемьсот имен. Целый том.

Найти их не составило труда. Это были польские учителя, священники, руководители националистических организаций. Одни евреи, многие – нет. Их отловили и собрали в одном месте. Часть из них отправили копать траншею, они думали, что это противотанковый ров. Но потом к нему подвели первую группу узников, и нам приказали расстрелять их. Задание доверили выполнить шестерым бойцам. Трое должны были целиться в голову, трое – в сердце. Я выбрал сердце. Раздались выстрелы, в воздух взлетели фейерверки крови и мозгов. Следующая группа арестантов выстроилась на краю рва.

Остальные в очереди видели, что происходит. Глядя на нас, солдат, они понимали, что смотрят в глаза смерти. И тем не менее почти никто из них не пытался бежать. Я не знаю, свидетельствовало это об их невероятной глупости или о столь же непостижимой храбрости.

Один мальчик-подросток смотрел на меня в упор; когда я приложил к плечу винтовку, он поднял руку, указал на себя и произнес на чистом немецком:

– Neunzehn[26].

После первых пятидесяти я перестал смотреть на их лица.

За проявленную в Польше твердость духа меня послали на учебу в школу юнкеров СС в Бад-Тёльце. Перед тем как отправиться туда, я получил трехнедельный отпуск и поехал домой.

Прошел всего год, но я заметно изменился. Уезжая из дому, я был еще ребенком, теперь же стал мужчиной. Я выхватил кричащего младенца из рук матери. Я убивал юношей и девушек своего возраста и намного моложе себя. Я привык брать, что хотел и когда хотел. Находиться в родительском доме мне было тяжело; я чувствовал, что слишком велик для него, слишком наэлектризован.

Мой брат, напротив, считал наш маленький домишко в Вевельсбурге тихой гаванью. Он учился в последнем классе гимназии и собирался поступать в университет. Хотел стать писателем, а если не получится, то профессором. Похоже, он не понимал простейшего логического факта: Германия воюет, и все теперь не так, как раньше. Наши детские мечты давно перечеркнуты, принесены в жертву великому будущему страны.

Франц получил повестку с требованием явиться на призывной пункт, но выбросил ее в печку. Как будто этого достаточно, чтобы эсэсовцы не нашли его и не привели силой.

– Им не нужны такие люди, как я, – сказал Франц за ужином.

– Им нужны все дееспособные мужчины, – был мой ответ.

Мать боялась, что Франца сочтут политическим противником Рейха, а не просто несознательным. Я не винил ее. Мне было известно, что происходит с врагами Рейха. Они исчезали.

В первый день по возвращении домой я проснулся, когда комната была ярко освещена солнцем, а на краю моей узкой постели сидела мать. Франц уже давно ушел в гимназию. Я проспал почти до полудня.

– Что-нибудь случилось? – спросил я, подтянув одеяло к подбородку.

Мать склонила голову набок:

– Когда ты был младенцем, я часто смотрела, как ты спишь. Твой отец считал меня сумасшедшей. Но я думала, если отвернусь, ты забудешь сделать следующий вдох.

– Я больше не младенец.

– Да, – согласилась мать. – Не младенец. Но это не значит, что я не беспокоюсь о тебе. – Она закусила губу. – Тебе хорошо служится?

Как я мог объяснить своей матери, чем занимался? Рассказать о том, как мы вышибали двери в домах евреев, чтобы изъять радио, электроприборы, ценности – все, что могло обеспечить нашу победу? О старом раввине, которого я избил за то, что тот вышел из дому помолиться после наступления комендантского часа? О мужчинах, женщинах и детях, которых мы сгоняли по ночам, как стадо овец, и убивали?