Рассказы о

У меня было пять лет это понять, в это поверить и вжиться. Я успел только поверить. Она содрала его с моей кожи, как приклеенный пять минут назад послеоперационный пластырь. Походя, не заметив. Пробилась в Кракове к набиравшему известность певцу-поэту из соцлагеря, дала ему право говорить о ней со мной и поставила точку, посылая отчет о том, как это было, в письме. Ко мне! Ее! Меня втянуло обратно, на территорию своих. Их. В обесцвеченную Индию, потеющую, рыгающую, испражняющуюся. Я влетел в нее с разгону и попал в самую ее гущу. Как в темноте. Как в разлагающуюся тушу. Мои внутренности поднялись к горлу, меня должно было вырвать ими. Печень приняла позыв на себя. Этим я загубил ее.

19.

Я так много времени на них в жизни потратил, что они теперь пожалуй что больше я, чем я сам. Определенно. Я о себе думал, воображал, давал оценку, любовался, каялся, но не вглядывался. Не смотрел столько на себя, не слушал, не узнавал про себя от других, не составлял мнения, не философствовал, да просто – не натыкался на себя постоянно. Я сейчас лежу, думаю: они. «Они» все показывают себя кому ни попадя по ящику. Хотя бы З. не «их». А они про меня – он. И они правы: я и есть «он». «Я», которое, теперь очевидно, я потратил на них, ушло в них. И для него то, что осталось со мной, – он.

Не я лежу, а он лежит. Почти того же роста и веса, как когда была Софья Осенка. Сперва по обмену учившаяся с ним в институте, потом приехавшая в командировку. И состава почти того же. Но тогда, что на пути где-то может быть спрятана западня, только предполагалось. Так же как и что ее может не быть. Теперь он в ней, давно в ней, таскает на себе, защелкнувшуюся на ноге, привык таскать. Он в приличной физической форме, делает зарядку, лежачую, но не легкую, и каждый день. У него крепкие мышцы живота, как подреберный корсет. Но если он не мог освободиться от западни в ту минуту, когда почувствовал, что попал в нее, годы назад, тем паче сейчас. Это угнетает. Не сильно, не всегда, не депрессия, но потеряна подвижность, степень свободы. Он в плену опыта, знаний, логики. Он в западне.

Западня была установлена между этим миром – который здесь, и другим – который мог бы здесь быть. Не лучшим этого, и не иным «тем светом», а миром не-этим. Можно бы сказать, желаемым, но не воплощенно в формы. Просто отказавшимся от форм этого. Он был против этого уже потому, что мир. Огромный, всепроникающий, всеохватывающий и неодолимый. А уже затем по частностям: потому-то, потому-то и потому-то.

Он был привязан к нему в лице того-то, того-то и того-то. Испытывал к этим тем-то теплоту. Минутами и умиление. Даже к мировой знаменитости из Заистровой Долинки. Уай нот?

Между оперой и кино тот успел издать роман – и что напихал в него банального, ожидаемого, десятилетия прошли, пропиталось говоримым, обсуждаемым по другому поводу, наворачиваемым интеллектуалами, усвояемым заграницей и сделалось, по общему признанию, знаковым названием, о котором доставляло искреннее удовольствие сказать: помню, как эта книга только появилась. Вызывая, честное слово, чувство признательности к автору. И просто сочувствие вызывал, элементарное, как любой-каждый, бытово. Рогнеда с сестрицей его по-соседски сошлись, по сути формально, но ведь бабы. Та оказалась та еще жертва. Ушла с потрохами в набожность, с вытекающим из нее смирением, до которого недотягивая остановилась на смиренности. На практике – унижение, сознательно принимаемое. Благочестие вроде удушающего мух цветка непентес. Знакомый священник-диссидент благословил. Потом проклял. Теперь опять всячески восхваляет. Наравне с Муссолини, который для него образец. Ну такая обязательная для всякого поколения мутация, исключение из общей нормы. Не то чтобы великий брат в Заистровой Долинке дневал и ночевал, но когда дневал, весь этот букет ему каждодневно преподносился. Надо отдать ему должное – говорил: чего вы хотите – Расея! Картофельная грядка: вся враз цветет, отцветает, уходит в клубни, а из одной, другой картофелины – еще отпрыск цветочков, еще соцветие. Орхидеи, цель заделаться клумбой.

Но и сестра теплом не теплом, однако же теплецом отзывалась, легоньким, как от прикосновения подушечкой пальца. Не в сердце, а этак поближе к плечу. Да даже и священничек. Да, представьте себе, и к Юнеске – как избавившейся от скошенности рта, кургузости и сморщенности, так и со всем этим – чувствовал он симпатию. Он хотел, чтобы они остались. Чтобы все – кого он знает и вавилон тех, кого не знает, – остались. Чтобы остался Сашка в квартире под ним. Который до своих сорока лет говорил ему «дядя Толя». С детского сада. Последний раз сказал весной, когда сидел на автобусной остановке с двумя партнерами по пьянству. Здрасте, дядя Толя. И те: здрасте, дядя Толя. Ой, ой, издеваясь произнес Сашка и передразнил: здрасте, дядя Толя. Да я его вот с таких знаю… И в середине лета умер.