Рассказы о

Тогда можно писать сумасшедше, так же вольно, властно и дико, как действуют зной и блеск. Без задних мыслей и вторых смыслов. Все, что попадается в памяти, и кое-что из шало промелькивающего в мозгу, о том, каково мне было прожить жизнь между стихотворениями Иннокентия Анненского и стихотворениями Александра Блока. Между улочкой, которую, проходя, согревал и леденил один, и улочкой, которую, проходя, согревал и леденил другой. Между воздухом, который тот и другой вдыхали одним, и воздухом, который тот и другой выдыхали иным. Между ними самими, двумя одиноко шагающими, еще более одиноко застывшими в ожидании – на перроне, в саду, в большой комнате, на той стороне реки – фигурами, в которых только угадывается, что та Анненского, а эта Блока. О том, как мне хотелось прожить жизнь между их всем

, только этого и хотелось, ничего другого.

Да! а чтобы внизу, в ста метрах, текла река, и, написав страницу, можно было к ней аккуратно, медленно по такой жаре и сверканию, на крутых участках и ковыляя, спуститься, раздеться, войти и поплыть. И выйти не очухавшимся и собранным, не протрезвевшим, а еще иррациональнее вразумленным и наставленным ровной силой воды, ее завихрениями и остановками. Вразумленным, каково это – течь между Анненским и Блоком. Наставленным, как об этом вернее написать. Короче, окаченным еще одной очумелой стихией. Между яростью муки, изгрызающей душу, как лисица внутренности мальчика, – и терпеливым перенесением ее.

Да! и чтобы поднимаясь к дому, мгновенно просохший, снова уже прокаленный жаром, в шортах, в резиновых шлепанцах, я подумал, как в конце концов это лето прекратится. Приеду в город, надену костюм, плащ, башмаки (итальянские, как и шлепанцы). Почувствую себя на редкость подтянутым, на редкость строго одетым. Таким, каким должно приступать к перечитыванию написанного в беспамятстве жгучего лета. Выйду на широкую улицу – и там, на подметенном одной и политом другой машинами асфальте, среди частых прохожих, обнаружу, что все они такие. А то, как я себя почувствовал, требует другого костюма, которого у меня нет, и плаща, которого у меня нет, на башмаки разве что надежда.

Деньги, которые я заработал за свою жизнь, и время, которое получил при рождении, подходят к концу, но сколько-то еще позвякивает за пазухой. У меня нет опыта приключенческой жизни, а и был бы, я к нему не обратился. Приключения. Чудовища, которые завелись в Тибре и утаскивают с берега собак и зевак. Домохозяйка, отрезавшая мужу и выбросившая в мусорный бак пенис. Севшая рация и два патрона на двух преследующих кенийских львов… Ноу треспассинг

, собственность телеканала №. Бородатой женщины и петрушки за ширмой на рыночной площади вживую не увидишь. Все доставшиеся нам авантюристы – гости за столом. С вываленной на него потребительской корзиной из «Азбуки вкуса», в секционной квартире, под крышей дцатиэтажки с башенкой…

Даже если бы были – предприятия крайнего риска, безоглядность, дерзновение. Не так давно еще были, еще деды рассказывали. Оптовый поставщик приключений – море: ураганы, мыс Доброй Надежды. Идол приключенчества – корабль. Капитан Грант. Только смелым покоряются моря. А кто тише воды ниже травы, есть и для них шанс: советская власть. Любишь фланировать, а советская любит сзади тащиться, а власть с той же скоростью параллельно за рулем. Антиидол – острог. Архипелаг ГУЛАГ, море приключений – или бунт, на бортунт, обнарунт. Да, да – только не для меня. Другие склонности. Все мои склонности – пучок стеблей, нервных волокон, вьющихся строк между Анненским и Блоком.

…И чтобы ножка яблока засыхала быстрее, чем созревал этим нездешним летом плод. Нехарактерным для здешнего неумеренно континентального, как говорила учительница начальных классов в городе Свердловске, бывший Екатеринбург, климата. Чтобы если я выходил посидеть в сомнительной тени, нагретой на градус или два меньше, чем соседние с ней на солнцепеке кубометры сада, и яблоко, сорвавшись, ударяло меня так больно, что приходилось охнуть, я мог сказать сквозь зубы: «Если кто-нибудь сейчас произнесет имя Ньютона, я влеплю ему этим недоноском в лоб». Хотя в радиусе ста пятидесяти километров не было никого, кто мог бы ко мне обратиться.