Рассказы о

Другое дело, что Таня в этом случае не беззащитна, и ничего всерьез угрожающего писательской репутации Довлатова в их неблагосклонности нет. Наоборот, такие поправки к похвалам бывают кстати, возвращают положению дел уместную трезвость. Трезвость, по требованиям жанра, также и унылую, но для истории литературы – вспомним, как нам ее преподносили в 5-м, 8-м и 10-м классах, – неоспариваемую, необсуждаемую. Чтобы, к примеру, «Отцы и дети», не говорю уже «Тихий Дон», сопровождались низкой ленинградской облачностью и блуждающей мигренью, а не самозабвенным оцепенением над «Островом сокровищ» и хохотом над эпизодами из «Голубой книги». А что тем, кто не благоговеет перед Набоковым, надо руки не подавать, я проходил еще в 70-х. Я сказал вначале, что нынешний период менее благоприятный. Но Довлатов рассказал о себе – на бумаге и в живом разговоре – столько неблагоприятного, что сегодняшнее фырканье вряд ли ему повредит. Я, кстати сказать, никогда не был уверен, не ловит ли он меня, рассказывая эти саморазоблачительные истории, не ждет ли, чтобы я сказал ай-яй-яй, как нехорошо.

Да он и не скрывал, что его удовлетворяет идти в фарватере Куприна. Или, как напомнил мне недавно Бобышев, Уильяма Сарояна. Так что никакие претензии к нему не отнимут у нас удовольствия, полученного от изданных и массово прочитанных в последние 25 лет его книг. От выклевывания из них особенно смачных и прелестных его фраз, цитирования их в компаниях. Непосредственно меня – от встречи на лесной дороге по пути с Волги, когда из группы молодых людей, разминувшихся со мной, бегом вернулся парень и спросил: «Вы Найман?» (я тогда еще появлялся на ТВ). Я подтвердил, он, не до конца веря, сказал: «Вы знали Сергея Довлатова?»

А больше всего удовольствия от того, что он, на наше счастье, не гений – в которые его неустанно подпихивают фаны, приводя неприятелей во все большее негодование. Просто у него был ястребиный глаз, следящий, не подползает ли к здравому смыслу какая красивая змейка. Как-то раз в Америке я сказал нашему общему приятелю, что здесь в небе, когда ни посмотри, всегда висит около дюжины летательных аппаратов. Он ответил, что и на него это производило в первое время впечатление, и он даже написал об этом Довлатову. Тот ответил открыткой: это очень интересно, но где кожаная куртка, которую ты должен был мне прислать?.. Или в приписке к письму мне: «брат Борис, не застав меня дома, оставлял извещение “Буду в 16. 00”» (это о человеке, которого по пьяному делу постоянно забирали в милицию и регулярно в тюрьму).

Теми же любомудрами одновременно обличается и в вину всякому, кто хранит Довлатову верность, ставится приверженность понятию «поколения», по их убеждениям, реально не существующего, выдуманного заинтересованными лицами ради своих выгод. Ситуация, согласимся, нелепая. Может, оно и так, но отрицатели спорят с кем-то, кому их доводы безразличны, кто им не отвечает. Ощущение принадлежности к поколению – того же рода, что к семье, к землячеству, к крови. Я чужд тому, что поколение это что-то, что меня крышует, но от того, что я ему принадлежу, могу ли отказаться? Как многие до меня – как лицеисты, как попавшие в Серебряный век, как американцы из «потерянного». Какой-нибудь бестактный представитель того или другого может этим бахвалиться, но раздражаться на это – примерно то же, как на то, что человек кончил, скажем, как я, 10-б класс 222-й школы. Ну, так вышло. Ну, вышло так, что некие «мы» оказались ровесниками, жили поблизости друг от друга, так ли этак ли сошлись. Жили в одних и тех же условиях советского режима, который учил не какой-то правде, а тому, что́ выдавать за правду – и, соответственно, за неправду. Об этой неадекватности, на которую человеческая натура вообще падка, от века, думали, говорили, писали. Довлатов ярче других: «“Ах так?” – сказал я, развернулся и ушел. (Абзац.) Точнее, остался». Сошлись, потом разошлись, но оставшееся от сближения никуда не делось. Кто-то стал более известен, кто-то менее. Мне нравится, как он обо всем этом судил. Нравится много больше того, как судил и сужу я. Поэтому скажу под конец не о литературе. Пишется и о написанном говорится много. А вот как он двигался по ленинградским тротуарам, почти ничего. А это, на мой вкус, было отнюдь не менее внушительно, чем то, что он писатель.