Наконец, нет другого порока, который столь вредил бы благополучию людей, как порок зависти. Помимо того что впадающие в нее выдают сами себя, они нарушают также в сильнейшей степени удовольствие других. Обычно завистливые люди имеют цвет лица свинцовый, то есть смешанный из желтого с черным и как бы с синеватым отливом крови: отсюда-то зависть и называлась у римлян livor, то есть «синева». Это вполне согласуется с вышесказанным относительно движения крови при печали и ненависти; поэтому желтая желчь, идущая из нижней части печени, и черная, идущая из селезенки, разливаются по сердцу через артерии во все вены: отсюда и меньшая теплота венозной крови и более медленное, чем обычно, ее движение, чего достаточно для придания мертвенной бледности цвета. Но так как желчь, как черная, так и желтая, может отвлекаться в вены и по многим иным причинам и так как ненависть толкает ее туда в достаточном для изменения цвета лица количестве только при очень большой и длящейся зависти, – то нельзя думать, будто все, в ком заметен такой цвет лица, наклонны к ней.
Жалость – есть вид печали, смешанной с любовью и доброжелательством по отношению к тем, кого мы не считаем заслуживающими претерпеваемого ими зла. Значит, она противоположна зависти относительно своего объекта и насмешливости в силу того, что иначе оценивает последний.
Те, кто чувствует себя очень слабым и подчиненным превратностям судьбы, оказываются более расположенными к этой страсти, нежели иные люди, ибо они представляют, что несчастье другого может случиться и с ними; и они побуждаются к жалости в большей мере любовью к самим себе, чем любовью, питаемой к другим.
Но тем не менее наиболее великодушные, сильные духом настолько, что не страшатся никакого зла в отношении к себе и держатся вне помощи судьбы, – и они не изъяты от сострадания, когда видят нетвердость других людей и понимают их сетования; ведь иметь доброжелательство к каждому – это признак великодушия. Но печаль такой жалости не горька: будучи подобна той жалости, какую причиняют погребальные обряды, изображаемые в театре, она скорее проявляется во внешности и в чувствах, чем в глубине души, для которой, однако, является удовлетворением думать, что она выполнила свой долг, сочувствуя огорченным. В том-то и различие, что обыкновенный смертный сочувствует тем, кто жалуется, полагая, будто несчастья, претерпеваемые теми лицами, очень неприятны; главный же объект жалости великих людей – слабость тех, кого они видят жалующимися. Ведь они вовсе не признают, чтобы любое возможное бедствие было большим злом, чем трусость тех, кто не может вынести его терпеливо. И хотя они ненавидят пороки, они, однако, отнюдь не ненавидят тех, кого замечают впавшими в порок: они питают к ним только жалость.
Только поврежденные и завистливые умы естественно ненавидят всех людей, или же это те, кто столь груб и ослеплен своей хорошей долей или уже столь отчаялся в несчастьях, что совершенно не думает, чтобы какое-либо бедствие могло превзойти его собственное, – только такие люди нечувствительны к жалости.
Кроме того, при этой страсти очень легко плачут, так как любовь, отзывая к сердцу много крови, выводит много паров через глаза, и благодаря холоду печали, задерживающему движение этих паров, последние переходят в слезы, согласно тому, что сказано выше.