Расцвет и упадок цивилизации (сборник)

1) «Униженные и оскорбленные

». В отношении к «униженным и оскорбленным», людям низов, Достоевский справедливо пользуется славой подлинного гуманиста и эту репутацию вряд ли можно оспаривать. Но ведь и Л. Толстой тоже вложил немалую часть своего таланта в защиту угнетенных и лиц низшего экономического уровня. И в «Смерти Ивана Ильича» он нарисовал весьма безотрадную картину лиц высшего общества и очень тепло обрисовал слугу Ивана Ильича Герасима. В своей критике внешней цивилизации (во многом вполне справедливой и не только в его время, но и в современности) Толстой идет даже слишком далеко. Все чиновники кажутся ему совершенно ненужными людьми (хотя, конечно, и в его время, и в настоящее есть много ненужных чиновников), и эта его ошибка понимается сейчас многими умными почитателями Л. Толстого. Не так давно в газетах появилось сообщение, что известный артист И. Смоктуновский не сошелся с режиссурой по поводу своего участия в «Анне Карениной» (он должен был играть роль Каренина), так как актер намеревался изобразить Каренина положительным лицом (кем он в общем и был – вероятно, самая почтенная фигура в романе), а это пока не принимается. Еще более серьезный промах допустил Л. Толстой в отношении врачей. Во многих местах он всегда изображал их в карикатурном виде, а всю медицину – как совершенно бессмысленное занятие. Мне хотелось бы, чтобы хороший врач раскритиковал с медицинской точки зрения «Смерть Ивана Ильича», мне она кажется в этом отношении совершенным абсурдом. Но огульное охаивание чиновников и других лиц, состоящих на службе, было обычным в XIX веке. Возьмите «Господ ташкентцев» Салтыкова-Щедрина, где русские служащие в Средней Азии были огульно охаяны, а кто бывает в Средней Азии, хорошо знает, какими подлинными культуртрегерами были многие из охаянных ташкентцев и как много станций железных дорог до сих пор носят названия этих самых «ташкентцев». В «Современной идиллии» он высмеял Черняева, несомненно почтенного генерала, возглавившего добровольцев, ушедших сражаться за свободу Сербии. Ф. Достоевский в отношении представителей власти был много «гуманнее», так как за последний период своей жизни придерживался весьма консервативных убеждений и считал наш политический строй в общем вполне удовлетворительным.

2) Суд и внутренние дела

. Здесь Л. Толстой известен как пламеннейший отрицатель смертной казни. Насколько мне помнится, у Ф. Достоевского этого нет. Мы знаем, какую огромную деятельность развил Л. Толстой в борьбе с голодом. Может быть, во времена Достоевского таких голодовок не было, но о подобной его деятельности я ничего не слыхал.

3) Интернационализм

. Я думаю, что одним из признаков истинного гуманизма является интернационализм. Здесь у Л. Толстого вполне благополучно, у Достоевского же вовсе не благополучно. Известен ярый антисемизм Ф. Достоевского. Он его не скрывает и слово «жиды» у него попадается повсюду. К сожалению, главная его статья по еврейскому вопросу (указ. изд., т. II, часть I, стр. 85-101) помещается в том выпуске «Дневника», которого у меня нет. Но в отношении польского вопроса он придерживается таких же черносотенных убеждений. Стр. 349: на призыв пригласить из польской эмиграции в Россию нужных людей, т. е. на призыв к примирению, г. Костомаров[200]

ответил, что все это – «западня, что наведут они к нам Конрадов Валленродов[201], предателей», и что «поляк Старой Польши инстинктивно, слепо ненавидит Россию и русских». Достоевский вполне одобряет Костомарова, но прибавляет: «Г. Костомаров допускает, однако же, что есть прекрасные поляки, которые могут жить даже в дружбе с иным русским, спасти его в беде, одолжить его. Это, конечно, правда, но чуть только этот русский, хотя бы даже после двадцати лет дружбы, вдруг выразил бы этому прекрасному поляку свои политические убеждения насчет Польши в русском духе, то этот поляк тотчас же, тут же, стал бы явным или тайным врагом своего русского друга, на всю жизнь, до конца непримиримым и безграничным. Об этом забыл добавить г. Костомаров». Далеко не уверен, чтобы каждый поляк поступил так, но даже если бы это было и так, то неужели мы вправе требовать от поляков прощения своим врагам и защитникам этих врагов, а сами можем проповедовать неискоренимую ненависть к тем, кого мы считаем врагами своей родины. А именно так поступает Достоевский, для кого это легкая попытка «примирения» «есть, бесспорно, клерикальная к нам подсылка из Европы, отрог всеевропейского клерикального заговора». Об этом «заговоре» нам придется еще поговорить.