Расцвет империи. От битвы при Ватерлоо до Бриллиантового юбилея королевы Виктории

На очередном заседании парламента в январе 1846 года Пиль выступил с речью, в которой объявил о своем намерении поддерживать дело свободной торговли и отмены Хлебных законов. «Из уважения к истине и к прогрессу разума я не стану отрицать, что мои взгляды на протекционизм претерпели изменения». Сидящие на скамьях позади него безмолвствовали. Дебаты продолжались до мая, когда решение было принято в третьем чтении с большинством в 98 голосов. Стоит заметить, что 222 тори при этом проголосовали против предложенных Пилем мер. Он выиграл голосование, но где-то по пути потерял свою партию. В парламенте появились фракции пилитов и антипилитов, причем более многочисленное стадо пасли Дизраэли и Бентинк. Недовольные тори отомстили на следующий день, проголосовав против предложенного Пилем Билля о защите жизни (Ирландии) — меры, которую при обычных обстоятельствах они бы поддержали. Обстоятельства были необычными. Дизраэли уже окунул перо в самые темные чернила, когда в опубликованном годом ранее романе «Сибилла» написал, что в стране существуют две нации — все и так понимали, о чем идет речь, но он вывел это заглавными буквами — БОГАТЫЕ И БЕДНЫЕ. Однако на трюизме можно построить роман, но не правительственную программу.

Консерваторы никогда не любили Пиля и не смогли простить его. Дизраэли направил всю свою энергию на то, чтобы уничтожить Пиля. «Я люблю славу», — заявлял он и всю оставшуюся жизнь доказывал справедливость этого утверждения. Ему вряд ли нужно было повторять очевидное. Было вполне ясно, что дни до ухода Пиля сочтены.

Многие радовались запоздалому поражению Пиля, и он был вынужден уйти в отставку. Вслед за этим лорда Джона Рассела назначили главой виговского правительства меньшинства, но дело было сделано. Хлебные законы перестали существовать. Владельцы лавок и ремесленники из среднего класса ликовали, услышав эту новость. Партия тори отступила в дыму и замешательстве, но, как заметил Ричард Кобден, «интеллектуальные средние и трудящиеся классы» должны были оказаться в выигрыше.

После отмены Хлебных законов в обществе возникло почти осязаемое чувство облегчения: неоправданному притеснению, порожденному социальным неравенством и корыстными законами, пришел конец. Выступая на одном из последних заседаний Лиги против Хлебных законов, Кобден заявил:

…В человеческом мире еще не происходило события, более рассчитанного способствовать непреходящим интересам человечества, чем установление принципа свободной торговли. Я не имею в виду те материальные выгоды, которые применение этого принципа принесет Англии, — я говорю о том, что сейчас у нас установлен принцип, вечный в своей истинности и универсальный в своем применении… Это мировая революция, да и только.

Его радостное возбуждение вполне может быть оправдано выдающимся случаем, но оно также свидетельствует о высоких принципах тогдашней политики.

Отмена Хлебных законов прекратила все разговоры о возможности революции по французскому образцу. Несколько дней спустя Кобден написал Фрэнсису Плейсу: «Радуйтесь, что живете во времена, когда билль о реформах, пароходы, железные дороги, почта за пенни и свободная торговля, не говоря уже о ратификации гражданских и религиозных свобод, стали непреложным фактом действительности».

Либеральные консерваторы теперь следовали за Пилем, хотя он всячески открещивался от фракции пилитов (в конце концов они присоединились к вигам, выступающим за свободную торговлю). Протекционисты, лишившись лидеров, за исключением Дизраэли и Бентинка, выглядели так, будто опоздали на омнибус. Очевидно, они это понимали, — выступая в палате, Бентинк резко нападал на правительство. «Его голос взлетал до пронзительного крика, глаза сверкали, как у дикого зверя, рвущего добычу, а таких несдержанных манер не встречалось даже среди обитателей Бедлама».

Такое же ощущение неожиданной свободы возникло после Закона об избирательной реформе 1832 года. Теперь, как и тогда, появился еще один шанс расчистить сухостой, копившийся из поколения в поколение. Джон Стюарт Милль писал своему французскому коллеге-философу Огюсту Конту в 1847 году: