– Дьяки – это секретари канцелярии, – заикаясь, ответил тот.
– Ну, хоть я и терпеть не могу приказных, но все-таки очень вам благодарен, господа.
Такой ответ сильно оскорбил почитателей поэта, а местным острякам дал повод постоянно приставать к злополучным дьякам с вопросом: «Давно ли вы были у Пушкина?»
Пушкин, бродя по Новочеркасску, зашел в книжную лавочку Жиркова.
– А есть у вас сочинения Пушкина? – спросил поэт. – Сколько стоит эта книжка?
Торговец заломил неимоверно высокую цену, в 4–5 раз превышавшую номинальную.
– Почему так дорого? – улыбаясь, спросил Пушкин.
– А очень уж приятная книжка. Случалось ли вам пить чай без сахара? – вдруг спросил торговец.
– Да ведь это очень неприятно.
– Ну так вот пойдите домой, возьмите эту книжку и велите налить себе чаю без сахара. Пейте чай и читайте эту книжку – будет так же сладко, как и с сахаром.
На-днях посетил я калмыцкую кибитку… Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее.
– Как тебя зовут?
– ***.
– Сколько тебе лет?
– Десять и восемь.
– Что шьешь?
– Портка.
– Кому?
– Себя.
Она подала мне свою трубку и стала завтракать[226]
.Обходя церковь, мы увидели сидящего на камне, на самом обрыве над рекой, молодого горца… Пушкин первый подошел к нему и сделал вопрос по-русски: «Чья это деревня?» Тот ответил чистым русским языком: «Моя» – и гордо окинул всех нас своими прекрасными глазами. Разговаривая с ним, мы узнали, что этот молодой человек был владелец вышеупомянутого селения, князь Михаил Казбек. На вопрос Александра Сергеевича: почему он не едет в армию, где получил бы скоро чин, – князь Казбек ответил ему: «Знаете, господин, умрет и прапорщик и генерал одинаково, – не лучше ли сидеть дома и любоваться этою картиной?» – указывая рукой на горы. «Да, ваша правда, князь! – добавил Александр Сергеевич. – Если б эта деревня была моя, и я бы отсюда никуда не поехал».
На все… приветы Пушкин молчал до времени, и одни теплые слезы высказывали то глубокое приятное чувство, которым он тогда был проникнут. Наконец, когда умолкли несколько голоса восторженных, Пушкин в своей стройной благоуханной речи излил перед нами душу свою, благодарил всех нас за то торжество, которым мы его почтили, заключивши словами: «Я не помню дня, в который бы я был веселее нынешнего, я вижу, как меня любят, понимают и ценят, и как это делает меня счастливым!»
При входе в бани сидел содержатель, старый персиянин. Он отворил мне дверь; я вошел в обширную комнату, и что же увидел? Более пятидесяти женщин, молодых и старых, полуодетых и вовсе не одетых, сидя и стоя раздевались, одевались на лавках, расставленных около стен. Я остановился. «Пойдем, пойдем, – сказал мне хозяин, – сегодня вторник: женский день. Ничего, не беда». – «Конечно, не беда, – отвечал я ему, – напротив».
Я переехал через реку. Два вола, впряженные в арбу, подымались по крутой дороге. Несколько грузин сопровождали арбу. «Откуда вы?» – спросил я их. – «Из Тегерана». – «Что вы везете?» – «Грибоеда». – Это было тело убитого Грибоедова, которое препровождали в Тифлис.
Переехав через гору и опустясь в долину, осененную деревьями, я увидел минеральный ключ, текущий поперек дороги. Здесь я встретил армянского попа, ехавшего в Ахалцык из Эривани. «Что нового в Эривани?» – спросил я его. «В Эривани чума, – отвечал он, – а что слыхать об Ахалцыке?» – «В Ахалцыке чума», – отвечал я ему. Обменявшись сими приятными известиями, мы расстались.
* Я уже запаздывал и спешил итти, но подгулявшие офицеры еще удерживали меня, да, спасибо, выручил Александр Сергеевич. Обращаясь к офицерам, он сказал: «Господа, пусть идет, у него есть дело». Потом ко мне: «Смотри же, Ханженков, – на обратном пути к нам поскорее, а если не заедешь, то назову тебя злодеем».