– Запятую прочь! маленькое тире, знак соединительный: начальники враги – слова однозначущие!..
По окончании чтения благодушный судья сказал:
– Вот мой приговор: можете напечатать эти стихи с подписью: Александр Пушкин… я протестовать не буду.
Я, конечно, понимаю теперь, что все это было снисхождением великой души…
Вот некоторые из возражений Александра Сергеевича:
– A! вы все судите по прежнему времени, когда я с вами, гуляя по Питеру, растряхивал карманы, наполненные золотом? Да, правда, теперь у меня полон сундук новых сочинений… это наследство детям… Не печатаю затем, что теперь на мой товар запросу нет! Фадеюшка[326]
охаял, а Смирдин спустил цену, вот я и припрятал товар. Ведь мы – купцы, а ныне творчество – коммерчество.Когда появились его [Языкова] стихи[327]
отдельною книгою, Пушкин сказал с досадою:– Зачем он назвал их: «Стихотворения Языкова»! Их бы следовало назвать просто: «Хмель»! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил.
* Пушкину в особенности нравится моя пьеса «Зеркало старушки». Он меня встретил восторженным восклицанием: «Ваша Серафима – прелесть!»
* На другой день, 29 июня, рано утром, пешком с Черной речки, первым явился А.С. Пушкин. Поздоровавшись с дорогим гостем, Павел Войнович представил ему и нас, артистов; а относясь ко мне, прибавил: «А сей юноша замечателен еще тем, что, читая все журналы, романы и следя за литературой, никак не мог дочитать Ивана Выжигина»[328]
. Александр Сергеевич, пожав мне еще раз руку, сказал: «Лучше сей рекомендации и не надо».* [У П.В. Нащокина, в именины Петра и Павла]. Пушкин лег грудью на подоконник; взглянул направо, сразу заметил крикуна и, повернув голову к нам, стоявшим у окна, сказал:
– Тот рыжий, должно быть, именинник!
Повернув голову направо, закричал:
– Петр!
– Что, барин?
– С ангелом.
– Спасибо, господин!
– Павел! (В такой куче и Павел найдется.)
– Павел ушел.
– Куда? Зачем?
– В кабак… Все вышло! Да постой, барин, скажи: почем ты меня знаешь?
– Я и старушку матушку твою знаю.
– Ой?
– А батька-то помер? (Очень вероятно, у такого лысого.)
– Давно, царство ему небесное! Братцы, выпьемте за покойного родителя!
В это время входит на двор мужик со штофом водки; Пушкин, увидав его раньше, закричал:
– Павел! С ангелом! Да неси скорее!
Павел, влезая на камни, не сводит глаз с человека, назвавшего его по имени. Другие, ему объясняя, пьют, а рыжий не отстает от словоохотливого барина:
– Так, стало, и деревню нашу знаешь?
– Еще бы не знать! Ведь она близ реки? (Какая же деревня без реки?)
– Так, у самой речки.
– А ваша-то изба, почитай, крайняя?
– Третья от края. А чудной ты барин! Уж поясни, сделай милость, не святым же духом всю подноготную знаешь?
– Очень просто: мы с вашим барином на лодке уток стреляли, вдруг гроза, дождь, мы и зашли в избу к твоей старухе…
– Так… Теперь смекаю…
– А вот мать жаловалась на тебя: мало денег высылаешь.
– Грешен, грешен! Да вот все на проклятое-то выходит, – сказал он…
* – Я не могу более работать, – отвечал он [Пушкин] на вопрос, не увидим ли мы вскоре какое-нибудь новое его произведение.
– Здесь бы я хотел построить себе хижину и сделаться отшельником, – прибавил он с улыбкою.
– Если бы в Неве были прекрасные русалки, – отвечал мой спутник, намекая на прекрасное юношеское стихотворение Пушкина «Русалка» и приводя из него слова, которыми она манит отшельника…
– Как это глупо! – проворчал поэт. – Никого не любить, кроме самого себя.
– Вы имеете достойную любви, прекрасную жену, – сказал ему мой товарищ.
Насмешливое, протяжное «да» было ответом. Потом он стал говорить о красивой лошади, купленной моим другом, и прибавил:
– Завтра после обеда я заеду к вам – мне надобно посмотреть вашего коня.
Я сказал пару слов, выражая мое восхищение прекрасной, теплою, северною ночью.
– Она очень приятна после сегодняшней страшной жары, – небрежно и прозаически отвечал поэт.
Я начинал разочаровываться в том, кем, прежде чем я узнал его лично, я так восхищался в пламенных его стихах; все более и более исчезало в моих глазах сияние, которое дотоле окружало для меня голову Пушкина.
Товарищ мой, сам смешавшийся, старался навести поэта на более серьезный разговор; но он постоянно от того отказывался.