Разлюбил – будешь наказан!

– Я знаю! – он зарычал абсолютно серьезно. – Ты встречалась с первым встречным и занималась сексом в извращенной форме. Говори! К каким армянам ты каталась?

– Все! – говорю. – Меня это уже утомляет!

– Да! – Антон выставил подбородок. – Так вот и меня это уже утомляет! Ты теперь понимаешь, как я себя чувствую?!

Я выскочила из-за стола. Тигр схватил меня за плечи и заорал:

– И нечего лезть ко мне! Со всякой фигней!

Я типичный невротик. Мой эгоцентризм переходит все границы. Кротость и смирение для меня так же недоступны, как тангенс и котангенс. Таких, как я, надо лупить вожжами. С нами нельзя дружить, с нами невозможно договориться, нам нельзя ничего объяснять. Своевольных баб нужно учить, как щенков, – на лакомство или носом в лужу.

Он природы мы прекрасно знаем: мужчина – царь. Мы сажаем его на трон и целуем ему ноги, но при первой же возможности свергаем с престола. И поэтому я завизжала и швырнула в Антона бокал.

– Ах, так! Ты меня решил воспитывать!

Он стоял в окровавленной рубашке. Секунду стоял – а потом схватил меня и потащил в спальню. Придавил и хрипит:

– Когда ты прекратишь пить мою кровь?!

– Иди и соблазняй! Иди! Только не надо уничтожать меня! Каждый день! Убивать своей кривой рожей!

– Я тебе последний раз говорю. Мне эта девка не нужна. Я с ней не спал и спать не буду. Тебе ясно?

– Мне плевать! – Я вцепилась новыми красными ногтями в его спину. – Я тебя ненавижу!

– Что ты от меня добиваешься? – Он придавил меня намертво. – Что тебе надо от меня?! Стерва!!!

– Ты меня не любишь!

– Это я тебя не люблю?! – Он схватил меня за горло. – Я убью тебя!

Все это время в доме было подозрительно тихо. Выглядываем – дети играют в отдел по борьбе с экономическими преступлениями. Открыли шкафы – и все оттуда на пол. Максик развалился на диване, лениво махнул мне хвостом.

– Мам, смотри.

Сын поставил маленькую на ножки. Она отпустила руки и сделала шаг.

– Пошла! Сама пошла!

Максик оторвал голову от подушки. Зевнул, посмотрел на меня как философ. «В холодильнике, – он сказал, – лежат две маленькие сосисочки. Не дай бог, их кто-нибудь сожрет!»

33. Чао!

Чудеса! По утрам, когда пуританка Марь Ляксевна на работе, Антон приходит в мою спальню, садится на мою кровать, играет моими волосами. На подносе появляются два кофе, сыр и конфеты. Это мама заходит поболтать.

– Не завидую я вам, не завидую, – говорит, – журналистика – такая мерзкая профессия. Брехня, беготня и нищета.

– Ничего, – отвечает Антон, а сам целует мои пальцы, – нам нравится.

– А уж сколько их перестреляли в последнее время… Да разве в нашей стране дадут варюшку раскрыть!

– Ну… к этому тоже нужно быть готовым, – Антон запивает сыр кофеечком и гладит мои спутанные волосы, – информационные войны в любой момент могут превратиться в настоящие…

Я валяюсь у него на коленках и думаю: «Куда бы нам сегодня прогульнуться?»

Нас вынесло на Государственную думу. Мы прошли парадный подъезд, свернули за угол, и за спиной послышался глухой тяжелый звук.

– Слышала? – Антон спросил.

– Что? – Я как раз в этот момент отвлеклась от дороги, я за ним наблюдала.

Он рассматривал припаркованные машины, в провинции тогда еще не ездили такие крутые депутатские тачки.

– Взрыв? Только что?

– Не может быть… – я улыбнулась. – Это покрышка лопнула.

– Ничего себе покрышка!

И правда, приезжаем домой, а в новостях репортаж: «Взрыв у Государственной думы». А я гуляла и ничего не замечала. Даже не знаю, что сейчас можно выпить, чтобы вернуть эту легкость? Чтобы рядом взрывалось, а мне хоть бы что.

Верните мне эти кадры! Может, пустят меня когда-нибудь в самую главную монтажную, к самым лучшим режиссерам? Так я попрошу тогда: из трехсот шестидесяти пяти дней 1992 года оставьте мне пять, тех самых, когда мы шлялись с Антоном по Москве, без денег и без паспорта. Да, скажу, и верните мне, пожалуйста, еще одну ночь, ту ночь перед отъездом, которую мне испортила добродетельная Марь Ляксевна.

Каждую минуту она зовет меня спать. А я в ночной рубашке, у Антона. Обнимаемся, да. А что? Он говорит: «ну все, иди», а сам держит за руку, не отпускает. Как сейчас отпустить? Почему? Потому что паспорта нет? Нет денег на гостиницу?

– Ну, сколько это может длиться? – орет наивная Машка. – Два часа ночи!

– Ладно, иди, – Антон целует меня в губы, – они нам все равно не дадут покоя.

В комнате темно. Только в окнах огни рекламы и полоска света под дверью. Машкин сервант поблескивает стеклами. Мне захотелось его разбить.

– Да, – я встаю с дивана, – да, я пойду…

Да, я пошла! Потому что я крепостная и дочь крепостной. И всю жизнь такой буду. Даже Машкин сервант не смогла грохнуть. Смирная девочка, от рождения.

– Как это называется? – занудила моя правильная тетя. – В спальне! С мужиком! Ночью!

– Правда, Соня… Должен же быть какой-то суверенитет тела, – мама всегда прикрывается обтекаемыми абстракциями.

– Там у нее один, тут другой! – Машка любит порядок, ей надо, чтобы все лежало на своей полочке.

– Ну и что? – я огрызаюсь.

– Ты посмотри, какой он лось! – пискнула Машка, не предполагавшая степень моей распущенности. – У тебя таких Антонов будет еще сто!