Разлюбил – будешь наказан!

Я не хочу стоять в толпе как чужая. Я хотела подойти одна, заорать погромче… Не знаю, что… Ну, может быть… «Папа! Мы даже не попробовали сделать эту сраную газету!» Поговорить не успели. Гроб закрытый, душа улетает, и я бегу из дома. Бегу к своему другу Зильберштейну.

Счастливый человек Зильберштейн! Его родители все время где-то далеко. Вечно у них то собачьи выставки, то какие-то деловые поездки. Дом и сад свободны. Там живут красивые черные ньюфаундленды, шныряют драные коты, скрипит старая, почти старинная, мебель, бьют часы. Я хочу себе такой же дом, с яблонями, с цветами, с собаками, с котами… Да! С котами! Но лучше без часов. Часы меня нервируют. Толкают в спину, бьют по мозгам…

– У тебя никого? – я спрашиваю Зильберштейна.

– Да, никого, никого. – Он мерзнет на ветру в одной рубашке и открывает мне калитку.

Я прохожу в сад. Достаю сигареты. Он выносит чай. Накинул куртку на плечи.

– У нас похороны, – говорю ему.

– Я знаю. – Он щелкает зажигалкой.

К столу подходит растрепанная черная сучка и глухо рычит на меня.

– Что это она?

– У нее щенки вон там, за столом. – Зильберштейн погладил собаку. – Глэдис, не ругайся. Это хорошая девочка, не рычи.

Он поднял одеяло, открыл большой деревянный контейнер. Там было шесть щенков. Пушистые, вонючие. Собака на всякий случай отодвинула меня в сторону.

– А хочешь, возьми себе одного, – улыбнулся Зильберштейн. – Возьми!

– Но это же дорогие собаки… – я потрогала одного за ушко. – Неудобно…

– Я хотел тебе подарить. – Зильберштейн серьезный, он со мной не кокетничает, просто кивает: – Правда хотел подарить, бери.

– А какого?

– Какого хочешь. Сейчас выпустим, пусть побегают.

Щенки раскатились по траве. Собака загоняла их в кучу мягким носом. Они подпрыгивали за танцующими желтыми листьями. Зильберштейн вытянул ноги и спрятал нос за высоким воротником. Это единственный человек, с которым я могу спокойно выпить чай. Просто молчать, пить чай и смотреть на старый продрогший сад.

– Можно, я этого возьму? Его все кусают.

– Ты кто у нас? – Он подобрал щенка и развернул теплым черным пузом. – Мальчик.

– Спасибо, – говорю. – А родители ничего? Твоя мама меня не прирежет?

– Да когда ж это кончится! – Он положил щенка мне на руки.

Я притащила его в свою комнату и опустила на пол. Мама сидела в кресле на кухне. Рядом настойчиво вампирила бабушка. Бубнила монотонно: «Ох, Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…» Она совсем испортила монолог скорбящей тещи. Видимо, все актерское мастерство было потрачено на генсеков.

– Мам, а ты девчонку Танькину видела? – спрашиваю, а сама шарю глазами, что бы такое сожрать.

– Да, видела, – она вздохнула. – Завидую я этим простым бабенкам. Муж алкаш, сама пашет с утра до ночи, детей куча, денег нет, а ей плевать, ничего не боится, рожает себе от кого хочет – и все дрозды до… – до конца она не договорила, нет, не стеснялась меня, просто не договорила, уставилась в одну точку и задумалась.

Я прожевала котлету. Бабушка в десятый раз захныкала:

– Витька, Витька… Что ж ты с нами сделал… Хоть я тебя и не любила…

– Ну сколько можно! – заорала на нее мама. – Иди уже к себе! Проводи ее, Соня, отсюда!

Я увожу бабушку. Помогаю ей влезть на лестницу. Наверняка она специально выбрала себе мансарду, чтобы все с ней нянчились.

В моей комнате горит ночник. Я кладу на коленки Пушкина. На Пушкина белый листок. Начинаю: «Антон, у меня случилось»… Нет. Начинаю: «Мой папа…» Нет – швыряю бумагу на пол.

Щенок заплакал. Написал мне на ковер. Беру его в постель. Достаю новый лист и пишу: «Антон! Представляешь, мне подарили щенка! Он похож на тебя…»

Я и сама не понимала, до какой степени мне была необходима его близость, его физическое присутствие. Идешь так иногда под дождем, и вдруг ни с того ни с сего захочется взять его за руку. Или сидишь у себя в студии, передачу монтируешь и вдруг думаешь: «А плюнуть бы на все и понюхать, как он пахнет».

Антон далеко. На поводок я цепляю щенка. Выхожу с ним в поле и там отпускаю побегать. Он несется по черной земле, его уши смешно отворачиваются. Вороны всей ордой шарахаются в небо, каркают, как старухи, и солома разлетается на ветру золотыми нитками.

«Антон, – я сажусь за письмо, а руки еще с холода не согрелись, – скоро снег выпадет – вообще красота будет! Черный ньюф на белом. Ты представляешь?»

И почтальонша уже ковыляет, несет мне ответ из Костромы: «Соня, что со мной творится! Как только увижу на улице девушку с черной собакой, сразу догоняю и смотрю… Знаю, что я похож на ненормального, но все равно думаю: «А вдруг!»

Этого щенка Антон не увидел. Мне не везло в том году – собака умерла. Зильберштейн сразу показал мне ветеринарный справочник: «Энтерит. У щенков до года смертность восемьдесят процентов».

– Нет, ты что, – говорю, – это у каких-то там щенков, не у моего. За ночь откачаем.