Разлюбил – будешь наказан!

– И что, секса не было?

– Да ты что!!! – Тигр ударил себя в грудь. – Я такое и не мог о ней подумать. Она была для меня чем-то воздушным…

– Сколько раз целовались?

– Один, – погрустнел тигр, – перед моим отъездом. – Он осторожно посмотрел на меня и засмеялся: – Да я и не хотел! Она сама меня поцеловала. Помнишь, вы все тогда у меня собрались? Ты там еще обнималась с этим длинным, белобрысым?

– Так, иди сюда, – я выпустила когти, – воздушным она была! Эта лошадь! Эта уездная корова! Это дитя «Газпрома»! Антон! Какое приданое ты упустил!

Я шумела просто так, для веселья, чтобы заглушить свою зависть. Вероника! Эта благоразумная ханжа может сесть на самолет и махнуть к мальчишке, который влюбился в нее десять лет назад. А я не могу. А почему я, кстати, не могу?

Сейчас, одну минуточку, пока мой тигр в ванной, смывает с себя амброзию, я быстренько выйду на этот прикольный сайт.

Да! Антон заходил на мою страницу! Только что был. Увидел и молчит.

Ох, как же раньше-то, при НЭПе, было хорошо: уехал человек на поезде – и нет человека. А теперь рука так и тянется нажать на кнопочку. И я опять включаю эту мерзкую, уже осточертевшую мне латино.

36. Страстная суббота

Мы с Антоном поругались по телефону. Я виновата, кто же еще. А потому что была пьяная вдрабадан. Что вы сказали? Шалава? Я?

Я – женщина, я – сучка, я – трофей. Я достанусь победителю. Меня нельзя оставлять без присмотра, как включенный электроприбор. Если хотите посадить меня возле чемодана, тогда командуйте: Сидеть! Ждать! Место! Мне надо чувствовать хозяина, свободная, я реагирую на новые запахи…

Ближе к теме. Наш лицемерный коллективчик собирается на шашлык в саду у Зильберштейна. А яблони цветут! Я еще в студии, как назло, пятый раз спотыкаюсь на слове «архимандрит», наконец выговариваю и спешу в магазин «У Гриши».

Гриша – хозяин первой частной лавочки, человек, открывший детям сникерсы. Очень грузинский мужчина, он застрял за прилавком, и его худенькая жена не могла протиснуться к кассе.

– Что ты стал тут со своим пузом? – она зашумела.

– Нам, уродам, тожи нужно жить, – ответил Гриша, смиренно опустив глаза.

– Что вам, дети? – нас спросили.

– Водки, – отвечаем.

– Сколько?

– Сколько людей, столько и бутылок.

С полными пакетами мы позвенели через парк. Мимо старых лошадок и лодочек, на которых катались в детстве.

На кухне у Зильберштейна наши приличные девушки резали колбаску и открывали банки с огурцами. Под окнами гуляли ньюфы, собаки поднимались на задних лапах и пытались просунуть в форточку свои большие добрые морды.

Из сада доносился приятный запах, мой любимый букет: цветущие яблони, дым и жареное мясо. Уездные барышни постоянно лезли к магнитофону менять кассеты. Так бы и дать им по рукам, чтоб на кнопки не тыкали.

У мангала над огнем махал картонкой Зильберштейн, он развлекал народ страшилками. Сказал, что на прошлой неделе грузовик его отца обстреляли на трассе, у нас тут, под носом. Среди бела дня! Там и есть-то один поворот через лес, из-за него и выскочила серая «Ауди». Стрельнули по колесам, заорали «Стой!».

– И что? Остановились?

– Щаз! Папаня на газ как нажал… Теперь с ружьем ездит и с ротвейлером.

– Приветик, – я к нему подошла, – какие ты страсти рассказываешь.

– Привет, – Зильберштейн обернулся, увидел мое первомайское декольте. – Ого, – говорит, – какая ты сегодня.

Я взяла у него картонку и обмахнулась как веером.

– Соньчик, – он захотел со мной пошептаться, – мне тут нравится одна девушка. И я ей тоже, кажется. И я подумал… Нужно признаться ей в любви.

– Ничего себе! – Я даже обиделась, – Антон! Ты смотри тут, не женись без меня!

– Не женюсь, не бойся. Но, все-таки, как ты думаешь? Сказать?

– А ты как думаешь? – Я вернула ему вопрос.

Смотрю на него и удивляюсь: «Неужели правда? Мой Зильберштейн! Влюбился в эту дуру Веронику!»

– Иногда мне кажется, все, – он задумался. – Сейчас скажу, момент подходящий. А потом меня что-то останавливает.

– Значит, и не надо, – говорю, – подожди, пока само скажется.

– Я не могу ждать.

– Почему?

– Мне скоро придется уехать, и я ее долго не увижу. Только это пока секрет.

– Куда? Скажи. Я никому-никому.

– Ну ладно. Я в МГУ документы отправил.

– Да?! Тогда тем более можешь ей ничего не говорить. Ты ее забудешь через три месяца!

Своему другу Зильберштейну я сказала, что думала. Только потом вспомнила, что почтальонша уже два года таскает мне письма из Костромы. И сегодня, наверно, уже принесла конверт, и он лежит сейчас в зеленом ящике.

– Антоха! У нас нолито! – позвали его мальчишки.

За столом теребили стаканчики, искали, куда бросить бычок, бросали в клумбу, снимали мясо с шампуров, разливали водку, передавали закусочки по кругу. Подходили какие-то друзья каких-то друзей, толкали речь, и уже запели нашу любимую пионерскую песню:

А цыганская дочь за любимым в ночь…