Разлюбил – будешь наказан!

Толстый Леха, наш одноклассник, предлагал всем свой подозрительный бренди. Неизвестно откуда он привозил коричневые бутылочки и продавал их на рынке, в одном ряду с детской одеждой, меховыми шапками, салом и живыми кроликами. Из бутылочки пованивало каким-то техническим спиртом.

– Леха, пей ты сам свое палево, – никто не собирался пробовать эту гадость, – только имей в виду, нам тебя хоронить некогда, у нас экзамены.

– Не боись, все проверено. Я умру в тридцать лет, – шутил смелый Леха и пил один свой левый бренди.

Блондинчик из параллельного положил мне салатик на тарелку и шепнул: «Ты похожа на Миледи». И я тут же начала строить из себя Миледи.

– Неужели я скоро проснусь и пойму, что мне уже не надо идти в школу? – Он вздохнул.

– Да скорей бы уже! – Я ответила ну точно как Миледи, мне не терпелось вырваться на свободу.

Приехал Джон, наш истинный ариец, прошел к столу тропинкой через сад. Девушки завизжали от восторга и кинулись с ним жеманничать. Он привез с собой ящик шампанского и прошмандовку Кочкину. Дамы не поняли: «Зачем он ее притащил?»

Джон был старше нас всего на пару лет, в детстве хотел быть космонавтом, поступил в Питер, в авиационное училище. Но что-то не сложилось, и с зимы он числился в стажерах у старшего брата, мальчики промышляли рэкетом.

Детишки начали мешать водку с шампанским, разливали стремительно, поэтому не помню, как я оказалась на яблоне. Сижу на толстой ветке и курю. Блондинчик подбежал с двумя стопками водки. Я выпила половинку, остальное пролила. Он раскрыл руки: «Прыгай, я поймаю». Я прыгнула. Он упал в траву и провалялся там до утра.

Мне стало очень скучно. Захотелось в Кострому, посмотреть Ипатьевский монастырь. Надо было переждать этот момент потерянности, которая всегда портит мне гулянки, но я уже понеслась в дом, в прихожую, к телефону и набрала номер Антона. Пока шли гудки, я вспомнила его последнее письмо: «Девки, как сумки, болтаются, а я, как заколдованный, все время думаю о тебе». Девки болтаются. Очень хорошо. Девки болтаются там, на Волге, а я здесь. Я хочу на Волгу. Волга шире. А у меня такая маленькая речка!

– Алло… Антон?

– Да-а… – Мне показалось или он не рад? Неужели с первых нот угадал, что я пьяная?

– Я тебя убью.

– Что случилось? – Он спросил как-то уж слишком спокойно.

– Почему ты так далеко живешь?

– Что с тобой?

– Мне все надоело! Когда это кончится? Так жить невозможно, невозможно так жить… Я хочу танцевать…

Рядом со мной, на полу, под дверью родительской спальни, сидели пацаны.

– Тони, кончай! – они заорали. – Антонио, выходи!

– Что у тебя за шум? Ты где? – Антон услышал их вопли.

Я закрыла трубку руками и шепчу:

– Я в гостях. Я тут выпила немножко… Не сильно. Совсем чуть-чуть я выпила. А уже так соскучилась!

– Понятно, – он вздохнул.

– А ты дома?

– Дома, конечно! – Все, он уже злой.

– А я просто так… Просто так… А по телефону… и сейчас… так трудно…

Мимо пронеслась зареванная Вероника. Антон молчал. Ни «люблю», ни «скучаю», ни «красавица моя». Он молчал и слушал, как орут наши придурки:

– Ну! Ну! Ну! Антоха, кончай! Забивай, Тони, забивай!

А я сижу с трубкой на полу и думаю: «Алло! Антон! Нажми на какую-нибудь кнопочку! Скажи, ну скажи сейчас же что-нибудь тепленькое, наври, что все будет хорошо, и я пойду домой, возьму свои вещички, свой репортерский магнитофончик под вешалкой найду – и домой. Буду мечтать про тебя еще сто лет».

– Что с тобой? – он повторил.

– Я устала…

– Антонио, кончай! – скандировали болельщики.

– Что вы орете?! – я на них закричала.

– Иди, иди, не мешай, – они на меня замахали.

– Пока, – Антон бросил трубку.

Мне стало очень холодно. Захотелось срочно рвануть в Кострому, на проспект Революции. Но я не рванула. Я вышла в сад, к столу.

Тенор бросил гитару и перешел на нижний ярус, он вытягивал из-под стола: «…Так вперед, за цыганской звездой кочевой…» Ко мне подошел Джон с горячими шампурами:

– Вторая партия, куда класть?

– Вероника, где поднос? – я спросила.

Вероника бодалась с Лехой. Я вытряхнула из вазы апельсины и отдала ее под шашлык. Апельсины укатились со стола, попадали в траву. Красиво, думаю – оранжевое в зеленом – апельсины под яблоней, а сама уже почти, уже вот-вот зареву.

Потом был стриптиз. Я крутила голым пузом и опять собралась всплакнуть: «Ах! Он никогда не увидит, как я танцую! Почему какие-то левые говнюки пялятся, а он не увидит!» Ценители нашлись. Джон заметил слезы, вытер их краем своей рубашки, я качнулась и попала носом к нему на грудь, на вторую пуговицу.

Ну да, пошли мы выпить кофе. Закрылись мы на кухне. И что? В чем я виновата? Да, на стиральной машинке. Стучало что-то в ритм, позвякивало, хлама много вокруг валялось, у Зильберштейна вечно был бардак. Я зацепила стеклянные банки. Они разбились о кафельный пол. Все время кто-то ломился в дверь. Джон закрывал мне глаза ладонями: «Не отвлекайся. Смотри, что я с тобой сейчас сделаю…»