Ребенок

Медсестры удалились, не вступая с нами в переговоры (правда, женщине, оставшейся без пододеяльника, сердито пообещали принести новый). Все обитательницы палаты, как по команде, приподнялись на локте и вгляделись в лица детей, а затем с мертвой усталостью опустились на подушки.

Я продолжала смотреть на ребенка, повернувшись на бок (благо он тоже был повернут лицом ко мне). Он казался до предела серьезным и сосредоточенным, словно, лежа в глубоком сне, выполнял какую-то невообразимо важную работу. Нахмуренные, даже насупленные черты, высокомерно поджатая нижняя губа, нежелание даже на секунду приоткрыть глаза и познакомиться со мной… Странно, но ребенок не казался мне маленьким, настолько умудренный жизнью вид был у него во сне. Сама не знаю почему, я смотрела на него неотрывно, хотя его выражение нисколько не менялось. Я с удивлением отмечала, что у ребенка очень ровно лежат волосы, а крошечные бачки и вовсе словно подстрижены по линейке. Уши плотно прижаты к голове и производят впечатление сплющенных. На кончике носа поры расширены и заполнены каким-то белым веществом. С чего бы это? Ведь он только что родился, еще не пришло время подростковой угревой сыпи…

Мне хотелось смотреть на него без конца, но сон навалился на меня вовсю. В голове бессвязно путались отрывки услышанных мной за день фраз; я знала, так всегда бывает в последние секунды на грани дремы, точно перед наступлением полной темноты перемигиваются последние огни салюта.

Должно быть, на какое-то время наступил провал, но потом до меня вновь добрались позывные действительности. Я выбиралась из сна так тяжело и неохотно, словно разгребала завалившую меня груду камней. В чем дело? Чего еще от меня хотят?

Ребенок беспокойно шевелился в своей прозрачной ванночке. Он издавал звуки, напоминающие одновременно жалобный писк и сердитый окрик. Что ему нужно? Неужели нельзя сказать словами? Ах да, он не умеет говорить… Но даже если бы умел: почему бы не дать мне хоть немного отдохнуть? Даже врачи к концу этого дня сжалились и оставили меня в покое, неужели новорожденный ребенок будет более жесток, чем они?

Я не чувствовала в себе ни крупицы сил, но все же приподнялась на локте. В тот же момент из глубин моего организма сорвался кровавый водопад. Голова резко закружилась, я упала на подушку. Через какое-то время головокружение прошло, но пришла новая беда: я поняла, что отчаянно хочу есть. Как обидно! Во сне мой голод подождал бы до утра…

Ребенок тем временем и не думал успокаиваться. Я испугалась, что его пискливые окрики разбудят соседок по палате, и спешно спустила ноги с кровати – нужно было по крайней мере взять источник беспокойства на руки. Я попыталась приподняться, и оказалось, что не могу стоять. Словно я лишилась мышц, призванных удерживать тело в прямом положении. Каким-то образом я все-таки встала, но туловище при этом оказалось почти под прямым углом по отношению к ногам. Стало быть, попав в роддом, я утратила статус не только Homo sapiens, но и Homo erectus. Как забавно! Забавно до слез…

Не разгибаясь, я взяла его на руки (он временно примолк, крутя головой в разные стороны) и хотела присесть на кровать. Но стоп! Мне нельзя садиться целую неделю – так сказала медсестра, наложившая швы. Итак: лежать мне не дают, сидеть не разрешают, стоять я не могу сама. Может быть, для меня вообще больше нет в мире места?

И в полусогнутом состоянии, чувствуя, как быстро и легко из меня уходит кровь, я вдруг нащупала в голове одну-единственную мысль: должно быть, он мокрый! Да, точно, все книги твердили о том, что дети плачут от мокрых пеленок. Стало быть, надо его перепеленать.

Я положила ребенка на кровать и начала распутывать пеленки. Он был укутан невообразимо сложно, и я даже не задавалась целью запомнить как, чтобы потом повторить эти хитросплетения. С лихорадочной быстротой я пыталась добраться до самого последнего слоя, словно там залегала золотоносная руда.

Я распеленала его до конца. Теперь он лежал абсолютно голый, лиловый, в сеточке синих вен и нелепо подергивал задними и передними лапками (язык не поворачивался назвать эти отростки руками и ногами). Лапки были по-лягушачьи растопырены; между ними выдавалось неожиданно округлое брюшко с непонятной пластмассовой прищепкой на месте пупка. Голова вертелась из стороны в сторону. Я пощупала пеленку – ребенок был совершенно сух.

Полностью теряясь в происходящем, я стала запеленывать его обратно. Это оказалось нетривиальной задачей: в полумертвом состоянии, чувствуя себя одновременно обескровленной, голодной до тошноты и пониженной в ранге от человека до обезьяны, совершить некую процедуру, которую я не совершала никогда прежде. Видимо, один угол пеленки надо было пропустить у ребенка между ног… А краем второй – накрыть и подоткнуть поплотнее, чтобы все это сооружение не распалось на части…