Речи

(XV, 35) Но почему, судьи, я ввел такое важное лицо, как Аппий Клавдий? Боюсь, как бы он вдруг не обратился к Целию и не начал его обвинять со свойственной ему цензорской строгостью. Впрочем, я рассмотрю это впоследствии, судьи, причем я уверен, что, выступая даже перед самыми строгими и требовательными людьми, я сумею оправдать образ жизни Марка Целия. А ты, женщина, — это уже я сам говорю с тобой, не от другого лица, — если думаешь заслужить одобрение за все то, что ты делаешь, что говоришь, что взводишь на Целия, о чем хлопочешь, что утверждаешь, непременно должна привести и изложить основания для такой большой близости, для столь тесного общения, для столь прочного союза. Обвинители, со своей стороны, твердят о разврате, о любовных связях, о блуде, о Байях, о взморье, о пирах, о попойках, о пении, о хорах, о прогулках на лодках и указывают, что не говорят ничего такого, что не угодно тебе. Так как ты, по разнузданности и безрассудству, захотела перенести все это дело в суд и на форум, то тебе надо либо опровергнуть все эти слухи как ложные, либо признать, что ни твое обвинение, ни твои свидетельские показания не заслуживают доверия.

(36) Но если ты предпочитаешь, чтобы я говорил с тобой более вежливо, я так и заговорю: удалю этого сурового и даже, пожалуй, неотесанного старика; итак, я выберу кого-нибудь из твоих родных и лучше всего твоего младшего брата[1848], который в своем роде самый изящный; уж очень он любит тебя; по какой-то странной робости и, может быть, из-за пустых ночных страхов он всегда ложился спать с тобою вместе, как малыш со старшей сестрой. Ты должна считать, что это он тебе говорит: «Что ты шумишь, сестра, что безумствуешь?

Что безделицу ты с криком вещью важною зовешь?[1849]

Ты приметила юного соседа; белизна его кожи, его статность, его лицо и глаза тебя поразили; ты захотела видеть его почаще; иногда бывала в тех садах, где и он; знатная женщина, ты хочешь, чтобы сын хозяина этого дома, человека скупого и скаредного, прельстился твоими чарами; тебе это не удается; он брыкается, плюется, отвергает тебя, думает, что твои дары не так уж дорого сто́ят. Обрати лучше внимание на кого-нибудь другого. У тебя же есть сады на Тибре и они устроены тобой как раз в том месте, куда вся молодежь приходит плавать; здесь ты можешь выбирать себе ровню хоть каждый день. Почему ты пристаешь к этому юноше, который тобой пренебрегает?»

(XVI, 37) Возвращаюсь снова к тебе, Целий, и беру на себя роль важного и строгого отца. Но я в сомнении, какого именно отца сыграть мне: в духе ли Цецилия[1850], крутого и сурового —

Вот теперь горю я злостью, вот теперь весь в гневе я,

или же такого:

О, несчастный! О, злодей ты!

Ведь у таких отцов сердца железные:

Что мне сказать, чего же мне хотеть? Ты сам Проступками отбил охоту у меня.

Они почти невыносимы. Такой отец, пожалуй, скажет: «Почему же ты рядом с распутницей поселился? Почему ты соблазнов явных бежать не решился?»

С чужой женой ты почему стал близок? Оставь и брось ее. По мне — изволь! Придет нужда — тебе страдать, не мне. Мне хватит, чем остаток дней мне скрасить.

(38) Этому суровому и прямому старику Целий ответил бы, что он, правда, сбился с пути, но вовсе не был увлечен страстью. Как это доказать? Ни больших трат, ни денежных потерь, ни займов для покрытия долгов. Но, скажут мне, ходили всякие слухи. А кто из нас может их избежать, особенно среди столь злоречивых сограждан? Ты удивляешься, что о соседе этой женщины говорят дурно, когда ее родной брат не мог избежать несправедливых людских пересудов? Но для мягкого и снисходительного отца, подобного такому:

Двери выломал? Поправят. Платье изорвал? Починится[1851].

— дело Целия не представляет решительно никаких затруднений. Ну в чем бы не мог он с легкостью оправдаться? Во вред этой женщине я уже ничего говорить не стану. Но, положим, существовала какая-нибудь другая, — на эту непохожая — которая всем отдавалась; ее всегда кто-нибудь открыто сопровождал; в ее сады, дом, Байи с полным основанием стремились все развратники, она даже содержала юношей и шла на расходы, помогая им переносить бережливость их отцов; как вдова она жила свободно, держала себя бесстыдно и вызывающе; будучи богатой, была расточительна; будучи развращенной, вела себя как продажная женщина. Неужели я мог бы признать развратником человека, который при встрече приветствовал бы ее несколько вольно?